Геката отправилась воевать. Вчера прощалась с Персефоной, жена отговаривала, говорила, что не женское дело. Трехтелая подмигнула: «Твой м… Владыка мог бы рассказать – женское ли дело. Да и Афина с Артемидой будут участвовать». Захватила факелы, свиту из мормолик и волков и была такова – оборонять Олимп. В очередную решающую для мира битву.

– Дядя, там… они не боятся молний. Падают, а потом поднимаются, и стрелы Аполлона их не сражают. Копья Афины и Ареса, молот Гефеста, трезубец… А они бьют и бьют, и непонятно, откуда черпают мощь, и становятся все сильнее. Небо дрожит. Вокруг Олимпа – пожары, там нечему гореть, но все горит! Или может, это они горят…

Он, кажется, был пьян отчаянием поражения – он ведь не помнил, как это.

Я тоже не помню. Было когда-то, в Титаномахии…

С кем-то другим.

– Мойры – мойры вступили в битву! Тогда, – это слово он произнес шепотом, потому что за ним были Гекатонхейры и скалы, летящие в небо, – не пошевелились, сидели и нитки вили, а сейчас выскочили с булавами! Орут, что какие тут нити и жребии, сначала самим бы отбиться…

Персефона приходила вчера. Бледная: увидела, какие толпы теней бродят по берегам Леты вокруг судейского места. Спрашивала, не нужно ли ей подняться наверх – предупредить мать… О чем, – сказал я, – что горят поля и леса, а люди умирают? Догадается сама. Ей не впервой.

Перед тем, как уйти, жена поклонилась – непонятно, по привычке, с насмешкой или просто так.

– Афина предлагает взывать к Ананке. Говорит, что спрашивать осталось только ее… А что она может нам сказать, если они неуязвимы! Какую помощь может посоветовать…

– Пусть взывают. Никогда не знаешь, что посоветует Ананка.

– А что делать мне?

Измученное лицо с полосой сажи на носу – детское.

Гермесу повезло вечно оставаться немного ребенком. Афина вот родилась взрослой, Аполлон совсем младенцем взялся за лук, чтобы убить дракона, преследовавшего мать, а Гермес…

«Этот гад опять что-то утащил!»

«Врррредитель! Подложил мне поросенка в постель! Главное – откуда он тут поросенка взял?!»»

«Найдите мне этого вестника! Если он еще раз вздумает накрасить меня во сне румянами Геры – я… я…!!!»

Вечный ребенок, он всегда лучше других знал, что ему делать. До этого дня.

Наверное, когда рушится мир вокруг тебя – это страшно.

Я поднялся. Сделал два шага к резному каменному столу, источавшему холод.

Снял со стола хтоний и протянул племяннику.

– Бери.

– А ты разве не…?

– Битва Олимпа с Гигантами меня не касается. Я достаточно повоевал.

– Влады… дя… д-даже Деметра просила, говорила – пусть бы брат… как раньше… И Посейдон, и Гера…

Вот как, и Гера. Впору просиять ярче Гелиоса от осознания своей значимости.

– Я не вмешаюсь в эту битву.

Я научился говорить так, что со мной не хотелось спорить. Племянник погас. Угрюмо озирал каменный покой, тер пальцем нос, испачканный сажей. Взвешивал в руке хтоний.

– И что мне с ним делать? Чем он поможет одолеть их? Победить?

– Ничем. Это не оружие воина. Не оружие лавагета. Не оружие победы.

– Что тогда?

– Способ остаться целым самому.

Кажется, он был в ужасе. Недоуменно взглядывал то на шлем, то на меня. Мол – как так, остаться самому? Самому – без остальных? Без Семьи?!

Если вдруг Алкионей будет соответствовать своему имени, и засов на дверях тюрьмы отодвинут в сторону – пусть хоть кто-то…

Впрочем, такого не может быть.

– Поступай с ним как знаешь. Лишним в бою не будет.

Я не добавил – «Можешь не возвращать». Хотя мог бы. От кого прятаться и к чему быть невидимкой? Солнце скрылось в ворохе пепла, запорошившего путь колеснице Гелиоса. Не мрак, но полумрак, а мне уже не нужно таиться. Скрываются слабые. Знай я эту простую истину – выкинул бы шлем еще во время Титаномахии.

Я не вмешаюсь в бой на Олимпе, но у меня – свой бой.

А со своей Погибелью принято встречаться без всякой тайны – лицом к лицу.

Колесница с недовольной квадригой ушла за Гераклом час назад.

* * *

Собирался долго. Как-то нудно, несмотря на то, что звать слуг больше не приходилось: захотел облечься в броню – и вот она на тебе.

Черная.

Шлем не натирает: хотя не хтоний, а не натирает. Богу не могут натирать шлемы. Чудовищу тем более.

Хтоний не был таким удобным, как этот – часть меня, часть мира и жребия. Глухой – только глаза тускло смотрят из прорезей. Нет ни вычурной ковки, ни украшений – чернота как она есть, панцирь – такой же. На поножи и наручи не смотрел, но, наверное, там то же самое.

Сандалии из обычных стали боевыми, а двузубец был готов уже давно: пожелай – и возникнет в руке.

Щит только явился с опозданием, но зато и явился не таким, каким должен был – будто не от моего доспеха.

По краям все было правильно: вздымались и опадали языки пламени, кривились безглазые лица, и асфодели обвивались влюбленными змеями вокруг русла Стикса…

А потом шла россыпь гранатовых зерен – откуда? Для чего? Царапнула ненужным, забытым, выброшенным за ненадобностью…

И тополь – откуда на щите Подземного Владыки взяться тополю?! Или гранатам? Пусть бы лучше – песьи морды, муки Сизифа и Тантала и черный, ставший родным оскал Тартара. Харон с его ладьей – это было бы в самый раз. Тесей с неразлучным Пейрифоем на троне – лучше не придумаешь.

А на щите Харона не было – была колесница с четверкой ярящихся скакунов. Кони били копытами: ждали возницу.

И вместо Тесея с Пейрифоем на щите красовался юноша с лирой, из-под пальцев которого, казалось, вот-вот вылетит кощунственное: «А если бы у тебя отняли…»

Чужой щит. И меняться не думает. Швырнул его в кресло: Владыка нынче не защищаться идет, а истреблять.

После я медлил, стоя перед каменным столом, с которого незадолго до этого поднял хтоний – чтобы отдать Гермесу.

Ждал ее.

Времени было – сколько хочешь: послушные моей воле кони только что дотащили колесницу с Гераклом до Флегрейских полей, где оставался только один Гигант.

Непонятно – то ли его боялись, то ли он своих со спины прикрывал…

А может, просто характер скверный.

Квадрига надрывно хрипела, норовила протащить колесницу по кочкам, оскаливалась в едином порыве ненависти: растерзать бы возницу! Не наш!

Когда я вошел в конюшню больше часа назад – Никтей и Эвфрон забились в угол, Орфней мотал головой, как обезумевший, а Аластор стоял смирно, только косился с мольбой: «Ты же не…»

Нет, приказа не ослушались, не пошли против моей воли, хлынувшей в них – отправились с пустой колесницей, чтобы доверить вожжи чужой руке.

Смотрели то ли с укором, то ли с ненавистью.

Глухой шлем без узоров – сгусток моего мира – лежал на столе, у широкой чаши с водой. Из чаши смотрел старик с черными волосами – костистое лицо со взглядом, страшнее, чем у Таната. Старик заладил появляться в воде и зеркалах не так давно, месяца два назад. До этого, вроде, там был какой-то другой. Все пытался кривить в презрительной гримасе отсутствующие губы – и что самое интересное, у него выходило.

Сначала все пытался вспомнить, где его видел – вроде, в Титаномахии где-то. На какой-то горе. Еще серп там был…

К Мнемозине спрашивать не пошел: она не является в аид, скрывается от меня где-то в Среднем Мире. Небось, ждет, когда придет пора клятву исполнять.

А старик… если чего-то не помнишь – можно просто привыкнуть заново. Привык.

«Я ошиблась, невидимка…»

Я думал – не заговорит. Так и будет сопеть в полутьме то ли за плечами, то ли вообще где-то впереди. В последнее время она что-то совсем притихла, подбадривать перестала, начала вздыхать и по-старушечьи кряхтеть…

Вслушивался несколько раз.

Как-то услышал что-то похожее на плач.

«Я – ошиблась, неви…»

– Какой я теперь невидимка. Шлема нет. Тьмы нет. И меня видно. Ты видишь меня?