В ходе переговоров А. И. Гучкова и Н. Н. Львова с царем также подтвердилось, что для Николая II категорически неприемлема принципиальная установка либералов о необходимости вступления в правительство «целой группы лиц с какой-то программой». Царь специально подчеркивал это в письме Столыпину⁴⁶. Но премьер и сам откровенно предупреждал Гучкова и Львова перед приемом у государя 20 июля: мол, в России не может быть речи о парламентском режиме, и только от воли монарха зависит ограничение власти. Впоследствии Гучков вспоминал: «Он (Столыпин. – И. А.) очень желал, чувствовал необходимость ввести в бюрократическую среду новые элементы и не только дорожил личностью Львова и моей, но самим принципом чего-то нового. Он чувствовал, что это произведет впечатление. Мы, однако, сказали ему то, что говорили Витте: мы готовы идти, но только при двух условиях – программа, которая должна была бы связать правительство и характеризовать новый его состав в глазах общественного мнения, и затем мы настаивали на значительном расширении состава людей со стороны». Но Столыпин, соглашаясь пригласить большее количество популярных в обществе фигур (включая выдающегося юриста А. Ф. Кони, который был бы принят «с восторгом»), не горел желанием вырабатывать общую правительственную программу, «которая, может быть, связала бы это правительство более практически». Он был готов говорить подробно только об аграрной программе (достаточно приемлемой, на взгляд Гучкова). «Насколько Столыпин хотел введения новых элементов, настолько государь перестал этим дорожить», – отмечал он после встречи с Николаем II⁴⁷.

Наблюдение Гучкова показательно, особенно в контексте дальнейшей половинчатости и непоследовательности реформ, которые удавалось проводить. Александр Иванович был поражен «полным спокойствием и благодушием государя», «не вполне сознательным отношением к тому, что творится», тем, что он «не отдавал себе отчета во всей серьезности положения». Складывалось впечатление, что у Николая II и его окружения уже начинало крепнуть «какое-то ощущение спокойствия, безопасности», того, что «революционная волна не так грозна и можно без новшеств обойтись». Вердикт Гучкова оказался неутешителен: «Я сказал Столыпину: „Если спасать Россию, самого государя, ее надо спасать помимо его, надо не считаться с этими отдельными проявлениями его желания, надо настоять“. Самое тяжелое впечатление [оставило то], что у него было полное спокойствие»⁴⁸.

Николай II, в свою очередь, считал, что именно он принял решение и отказался включать в правительство общественных деятелей, – на основе впечатлений от бесед. «Нечего падать духом», – призывал царь, сообщая Столыпину о результатах часовых встреч с Н. Н. Львовым и А. И. Гучковым: «Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т. е. государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в совет мин<истров>. Надо искать ближе»⁴⁹. А в письме матери после встреч с Гучковым, Львовым, а также выборным членом Государственного совета Ф. Д. Самариным (кандидатом на пост обер-прокурора Синода) Николай II с облегчением отмечал: «У них собственное мнение выше патриотизма вместе с ненужною скромностью и боязнью скомпрометироваться. Придется и без них обойтись»⁵⁰.

Провал с приглашением в правительство видных либералов связывался в печати, в частности, с отсутствием у Столыпина в первые недели премьерства развернутой программы. «Во всяком случае, конечно, ни один истинно общественный деятель не согласился принять формулу, которую до сих пор поддерживал в своих выступлениях г. Столыпин: „прежде успокоение, потом – перемены“. Эта лукавая игра словами… находится в прямом противоречии с честным прямодушием, которого вправе требовать общество от каждого из деятелей»⁵¹. Журналисты с сарказмом писали после неудачи переговоров с Гучковым и Львовым: «Министерство г. Столыпина во всяком случае исполнено большой решимости – взять на свои плечи гигантскую теорему о спасении России без общественных деятелей»⁵². Правительство, сформированное в итоге из представителей бюрократии, иронически объявляли «кабинетом джентльменов», а самого Столыпина – «премьер-джентльменом». «Никогда еще Россия не имела такого молодого и красивого министерства, как нынешнее, дополненное вчера тремя – не касаясь их политических и общественных взглядов – чрезвычайно приятными в личных отношениях и корректно-изящными людьми. С премьером П. А. Столыпиным, В. Н. Коковцовым и И. Г. Щегловитовым образовалась бы настоящая ложа „министров-джентльменов“ в Государственной думе, если бы последняя существовала бы и не была распущена П. А. Столыпиным. К тому же все шесть умеют говорить, и прения в Думе представляли бы значительный, так сказать, даже литературный интерес, если бы только Дума не была распущена»⁵³.

Естественно, длительная, семимесячная отсрочка выборов во 2-ю Думу негативно влияла на авторитет власти и популярность Столыпина. Надеялись дождаться нормализации политической обстановки в стране, спада революционного радикализма и, как следствие, того, что выборы дадут более подходящий для конструктивной работы состав депутатов. Впрочем, некоторый оптимизм внушало то, что в Манифесте сразу указывалась точная дата созыва Думы – 20 февраля 1907 года; это позволяло рассчитывать на выполнение властью взятого обязательства. Знаком «конституционной» корректности Столыпина было и решение отложить до открытия Государственной думы созыв также и верхней палаты – Государственного совета.

Примечательна установка премьера максимально эффективно использовать период «междумия» для подготовки законопроектов, чтобы не повторять скандально-сатирический опыт правительства Горемыкина. В. И. Гурко вспоминал: «Первые слова, сказанные им мне после своего назначения главою правительства, были: „Перед нами до собрания следующей Государственной думы 180 дней. Мы должны их использовать вовсю, дабы предстать перед этой Думой с рядом уже осуществленных преобразований, свидетельствующих об искреннем желании правительства сделать все от него зависящее для устранения из существующего порядка всего не соответствующего духу времени“»⁵⁴. И действительно, Столыпин обеспечил 2-ю Думу массой материалов для содержательной работы. В. А. Маклаков вспоминал, что депутаты столкнулись с изобилием законопроектов: «В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало и больше; так, 31 марта было 150»⁵⁵.

Программу реформ, как часть более широкой программы действий правительства, Столыпин представлял несколько раз. Коррективы вносились в зависимости от текущей политико-психологической конъюнктуры, от ситуации в стране, расклада сил в правящих верхах и, в целом, установок власти. Отличалась и общая политическая стилистика поведения власти, и в первую очередь Столыпина, олицетворявшего реформаторский курс.

24 августа 1906 года правительство опубликовало программную декларацию с обширным перечнем планируемых законодательных мер. Анонсируемые реформы охватывали, по сути, все сферы – от решения аграрного вопроса до обеспечения «гражданского равноправия и свободы вероисповедания», реформ местного управления, суда, средней и высшей школы, введения рабочего страхования и т. д. Подробный и обстоятельный вариант программы будет представлен Столыпиным депутатам 2-й Думы 6 марта 1907 года. Но тогда общественное внимание оказалось сконцентрировано в первую очередь на репрессивной части декларации. «Долгом государства» объявлялось решительное подавление революционного экстремизма, необходимость «остановить поднявшуюся кверху волну дикого произвола, стремящегося сделать господами положения всеуничтожающие противообщественные элементы». «Правительство не колеблясь противопоставит насилию силу», – предупреждалось в декларации.

Программа правительства воспринималась прежде всего сквозь призму впечатлений от введения 19 августа в чрезвычайно-указном порядке по статье 87 Основных законов (позволявшей утверждать законы в перерывах между сессиями законодательных учреждений), положения о военнополевых судах. Этот инструмент «скорострельной», «пулеметной» юстиции предусматривал изъятие дел гражданских лиц из ведения обычных судебных инстанций, если преступные деяния были «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». Дела надлежало рассматривать в течение 48 часов, и 24 часа отводилось на приведение в исполнение приговора. Инициатором столь жесткой меры был не Столыпин, а лично Николай II, потребовавший незамедлительного учреждения военно-полевых судов. Но в обществе введение «скорорешительных» судов, вызывавших почти единодушное неприятие, расценивалось как ответ власти на взрыв дачи премьер-министра на Аптекарском острове, устроенный эсерами-максималистами 12 августа (погибли 27 человек, 32 человека были ранены, в том числе дети Столыпина – дочь Наталья и сын Аркадий).