– Так точно, – ответил полковник. – Всегда, как штык.

– Я начинаю тревожиться, господа, – Валентина Алексеевна оглядела всех обеспокоенным взглядом. – Уж не случилось ли чего? Мы же не можем начать без Анатолия Сигизмундовича?

– Конечно же, нет! – воскликнул Володя, подходя и занимая своё место. – Без него наш клуб назывался бы не «Орбис», а «Недоразумение»!

– Кстати, а почему «Орбис»? – Чурдомыжский наморщил лоб. – Кто-нибудь помнит, что сие означает?

– Это сам Анатолий Сигизмундович придумал, – многозначительно произнёс Володя. – Но почему, не знаю. Мне кажется, он не объяснял.

– Да нет, – откликнулся Хорошев. Он поднял воротник сюртука и, опустившись в кресле, пытался улечься щекой на подлокотник. – Он точно объяснял. Только что говорил, не помню. Я тогда был не то чтобы выпимши, но слегка навеселе.

– Кажется, «Орбис» – это «город» по-латински, – сказала Валентина Алексеевна. – Хотя я не вполне уверена.

– Интересно, при чём же тут город? – озадаченно пробормотал Чурдомыжский.

– Должно быть, здесь заложен некий сакральный смысл, – предположила Елена. – Если, к примеру, сложить порядковые номера всех букв, а потом…

– Добрый вечер, господа, – раздался громкий хрипловатый бас сверху. По мраморной лестнице с галереи второго этажа спускался крупный мужчина преклонного возраста во фраке с крохотной белой бабочкой, выглядящей довольно нелепо на толстой, могучей шее. Его седые волосы образовывали солидную, слегка вьющуюся гриву, а в теле, несмотря на годы, чувствовалось гораздо больше мускулов, чем жира. – Прошу прощения, что задержался.

Члены клуба наперебой поприветствовали Анатолий Сигизмундовича, и ему пришлось поднять руку, призывая остановить гвалт. Он подошёл к своему креслу сзади и, взявшись за спинку рукой, продолжил:

– Я сегодня провёл много времени, перечитывая наши предыдущие опусы. И я, мягко говоря, разочарован. По большей части это просто мусор. Конечно, встречаются красивые фразы, интересные сюжетные повороты, необычные метафоры. Но ещё больше глупости, дурного стиля и банальностей. Однако даже не это самое главное. Пушкин в одном из трудов писал, что для драматического писателя главное «истина страстей и правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах». Так вот этого я не увидел ни единой крохи. Надо верить в то, что мы пишем. Нужно находиться душой там, внутри нашего произведения, переживать его и понимать, что чувствует главный герой и все остальные персонажи. Тогда и читатель сможет погрузиться в тот же мир, взглянуть на него нашими глазами. У нас же получается набор действий, ничем не оправданных и ничего не выражающих. Пришёл, сказал, влюбился, ушёл. Почему ушёл? С какой стати влюбился? Из текста ничего этого не видно.

Анатолий Сигизмундович умолк и сел в кресло.

– Это какой же Пушкин? – спросила Валентина Алексеевна. – Тот самый, у которого златая цепь на дубе? Он что же, не только стихами баловался?

– Вы меня поражаете, Валентина Алексеевна, – покачал головой Анатолий Сигизмундович. – Мне кажется, раз уж вы посвящаете себя литературе, то нужно хотя бы лучшие примеры изучить.

– Виновата, – сказала Валентина Алексеевна, и кончик её носа затрясся особенно жалобно. – Я исправлюсь, клятвенно заверяю вас. Я уж у подруги книжку Ричардсона одолжила.

– Итак, – сказал Анатолий Сигизмундович, – я предлагаю отныне как можно сильнее вживаться в наш придуманный мир. Иначе всё это так называемое творчество не имеет никакого смысла. Не считая, конечно, благообразного времяпрепровождения.

– Я буду очень стараться, – торжественно пообещал Володя.

– Надеюсь, – вздохнул Анатолий Сигизмундович. – Как вы это в прошлый раз сказали? «Левее моей правой руки находилось чувственное тело». Ну, да ладно… Напомню на всякий случай правила. Каждый предлагает одно грамматически законченное предложение. В случае, если у клуба нет принципиальных возражений, оно записывается. Если возражения есть и в результате обсуждения они не разрешены, право продолжить передаётся следующему участнику. Однозначно не принимаются фразы безграмотные и грубые. Всё остальное на усмотрение клуба. Все готовы?

Анатолий Сигизмундович повернул голову, убедившись, что Регина Анатольевна сидит за столиком, держа наготове ручку и блокнот.

– Тогда приступим, – сказал он. – Если мне не изменяет память, сегодня моя очередь начинать. Пусть будет так: «Однажды прекрасным июльским утром, когда солнце уже залило своим светом кроны деревьев, но воздух ещё не потерял приятной прохлады, я стоял на платформе и ожидал прибытия поезда».

– Ух ты, – сказал Володя. – Как замечательно! Именно то, что нужно для начала!

– Давайте постараемся говорить только по делу, – предостерёг Анатолий Сигизмундович, хотя по интонации чувствовалось, что он немало польщён. – Валентина Алексеевна, вы следующая.

Валентина Алексеевна заёрзала в кресле и принялась теребить пальцами огромную золотую серёжку в форме ажурного листочка.

– Э! – сказала она. – Дайте подумать…

Её глаза бегали из стороны в сторону, выдавая напряжённую работу интеллекта. Валентина Алексеевна отпустила серёжку и попыталась положить руки на стол перед собой, но они так откровенно тряслись, что ей вновь пришлось схватиться за спасительную мочку уха.

– Э! – сказала Валентина Алексеевна. – Анатолий Сигизмундович! А вы не могли бы повторить? Как вы сказали?

Анатолий Сигизмундович свёл вместе свои густые брови и чуть наклонился вперёд:

– Валентина Алексеевна! Я прошу вас – сосредоточьтесь! Будьте внимательнее! Я сказал: «Однажды прекрасным июльским утром, когда солнце уже залило своим светом кроны деревьев, но воздух ещё не потерял приятной прохлады, я стоял на платформе и ожидал прибытия поезда».

– Ого! Ещё лучше, чем в первый раз, – похвалил Володя.

– Да-да, Анатолий Сигизмундович, – пролепетала Валентина Алексеевна. – Я запомнила. Сейчас…

Она продолжила остервенело дёргать свою серёжку.

– Э! – сказала она. – Э… Сейчас…

– Валентина Алексеевна! – возмутился Володя. – Ведь это так просто…

– А вы не сбивайте меня! – воскликнула Валентина Алексеевна, шлёпнув ладошкой по столу. – Я ведь стараюсь. Нужно же себя поместить в эти самые предполагаемые обстоятельства… Я думаю!

Наступило молчание. Изредка оно нарушалось нетерпеливым поскрипыванием кресел и недружелюбным сопением Володи. Громогласно прозвонили тяжёлые беккеровские часы на стене.

– Э… – сказала Валентина Алексеевна. – Кажется, придумала. Нет, точно придумала.

– Ну, наконец-то, – нарочито громко вздохнул Володя.

– Слушайте! – торжественно объявила Валентина Алексеевна. – «Поезд прибыл».

– Кхм, – сказал Володя. – А не суховато ли?

– Я могу подумать ещё, – ответила Валентина Алексеевна.

– Нет-нет, – торопливо возразил Анатолий Сигизмундович. – Это вполне подходит. Стиль я могу и сам потом подредактировать. Продолжайте, Евгений Юльевич.

– Секундочку, – Чурдомыжский отхлебнул немного чая из чашки и вернул её на блюдечко. Затем поднял в воздух руку в нелепом жесте, словно собирался чихнуть, и продекламировал с чувством: – «В пьяном утреннем воздухе витал обворожительный аромат свежескошенного сена».

– Кхм, – сказал Володя.

– Что-то не так? – насторожился Чурдомыжский.

– Не так, – сказал Володя. – Вот вы рассудите меня, Анатолий Сигизмундович. Если уж мы стараемся себя поместить в те самые обстоятельства, то ерунда какая-то выходит. Ждём мы, значит, поезда. Он пришёл. А мы, вместо того, чтобы скорее садиться, стоим и, прошу прощения за грубость, сено нюхаем.

– Согласен, согласен, – замахал руками Чурдомыжский. – C'est tout à fait vrai… Пусть будет так: «Я впорхнул в вагон, сел в пустое купе и почувствовал сквозь раскрытое чьей-то заботливой рукой окно, как в пьяном утреннем воздухе витал обворожительный аромат алкоголя».

– Чего? – переспросил Володя.

– Тьфу! – снова замахал руками Чурдомыжский. – Ну, тут же рядом… Сами понимаете… Да сена же, конечно, сена. Свежескошенного!