– И не жалко?

– Нет. Я скомпенсирую. Вот сейчас, днем, я продам чек уже за две бутылки, поскольку магазины работают, тут свой резон.

Ты должен понимать – коммерция, она штука гибкая. У меня ещё три ваучера, а вот четвертый Зинка-сноха продала, блин, в троллейбусе.

– Почему в троллейбусе?

– Дак, тут целая история вышла. Она, видишь ли, у нас стеснительная. Никогда ничего не продавала и заявила, что продавать не будет. Первая-то сноха, с которой мой Колюнчик развелся, торгашка была. Баба – гром, а эта – ни то ни се. Так вот, слушай, Зинаида всем подружкам в палате своей, она работает медицинской сестрой в роддоме, рассказала, какая она застенчивая, но денег нет и что-то надо делать с этими квитанциями… А те, со скуки, ради смеха, слышь-ка, когда она уходила домой, нацепили ей сзади на пальто листок с объявлением: «Продаю ваучер, недорого!» Она и не знала, что с этим транспарантом шагала по улице до остановки. А в троллейбусе к ней подошёл мужчина и предложил пять тысяч за ваучер. Она удивилась вслух: «Что, у меня на лице написано, что я хотела бы продать чек?» – «Нет, – невозмутимо ответил покупатель, – у вас об этом написано на спине».

Так и наша Зинаида стала коммерсанткой.

Наступило недолгое молчание. Я посмотрел на собеседников. Обоим лет по сорок пять – пятьдесят. Очевидно, они из одного небольшого городка, либо поселка.

«Коммерсант» – это, видно сразу, мужик не простой, а из тех, кто любит подурачить людей, зная наперед свой ответ на свою же загадку, а другой – из тех степенных рассудительных крепких русских мужиков из глубинки, которых не сразу собьешь с толку, у них свой стержень.

– Однако ж, молчишь. Я тебе наводящие вопросы всякие и истории, ты же молчок! А ещё три газеты выписываешь, как профессор какой, слабо?

– Федор, у тебя сколько детей, я уж забыл?

– Трое, а что? – недоуменно и выжидательно ответил «коммерсант» Федор.

– Горластые были? По ночам кричали?

– Ха, не горластые, а жуть с ружьем какая-то. И не по ночам, а круглые сутки Колюнчик нам жару поддавал, я таких потом ни у кого не видел.

– А резиновую соску, пустышку, ты ему давал, чтобы замолчал?

– Эх ма, дак только этой соской и спасался. Суну ему, верзиле, это я так его звал, он родился на пять килограммов весу, суну её, он и замолчит враз. Ненадолго, но замолчит, а потом по новой реветь, когда она выпадет. Я ему опять резинку в рот – так и забавлялись.

– Так, вот ты и ответил, что такое ваучер.

– А что такое – ваучер? – дурашливо переспросил Федор.

– Так вот, та соска резиновая.

– Да… – притворно-восхищенно и радостно выдохнул Федор. – Вот это ответ! Уважил. Знать теперь буду. Помолчал, затем подытожил:

– Как просто все, когда философия в голове! – И, выдержав паузу, всё-таки оставил и за собой право на истину:

– Обманом пахнет в этих фокусах, чувствую…

1992 г.

– «…и в такое время, когда каждый член коллектива завода, забыв о личных заботах, трудится как один в едином порыве на благо общества, наш секретарь парткома завода Баринов Геннадий Алексеевич со своей развратной любвеобильной секретаршей-машинисткой Лидией Андреевной Голубцовой предается любовным утехам на берегах красавицы Волги, причем в рабочее время и допоздна.

Если Вы, товарищ Первый секретарь, не уберете его с завода, то мы напишем дальше и вся эта история и Ваша, такая вот, работа с кадрами станет известна всей области.

Требуем принять меры в течение месяца.

Копию мы послали в обком профсоюза.

Группа товарищей».

Первый, закончив читать, очень бережно, как тонкое хрустальное стекло, положил анонимку перед Геннадием Алексеевичем. Наступила пауза. И закончилась она фразой, которую не трудно было угадать.

– Что будем делать? – почти торжественно и как бы дружелюбно произнёс Первый.

«Все кончено, – подумал Геннадий Алексеевич. – Съели. Разыграно как по нотам». И текст, который, может быть, даже написан с ведома Первого, и его интонации не оставляли надежд.

Время было, конечно, уже не то. На анонимку можно было Первому резко не реагировать, но секретарь партбюро знал: с ним давно готовятся свести счеты, но не было случая. А теперь сам бог велел.

– Молчим? – почти по-свойски обронил его собеседник, – да, брат, вляпался ты крепко. Ну, с кем не бывает. Молодость берет своё. Но не паникуй, покажешь себя на другой работе, восстановим.

– А если я чист?

– А где доказательства? У тебя же их нет! И не будет!

– А если будут? – безотчетно и не понимая, откуда могут быть какие-то доказательства, погорячился с ответом Геннадий Алексеевич. – Ведь это клевета!

– Ну, вот видишь, ты всегда необдуманно лез напролом, и сейчас тоже. Молод, горяч, себя сильно любишь… Ты поезжай на завод, поработай пока. Но в долгий ящик это откладывать нельзя, сам понимаешь. Да и народ требует.

Лучше, если сам напишешь заявление. Найди убедительную причину.

…Прошло три дня, а Геннадий Алексеевич, не видя выхода, маялся со своим глупым положением. Все более и более тоскливо думал о «свинцовых мерзостях» жизни. Работы он не боялся никакой, за должность не держался – не хотелось уходить, уступив наглому натиску. В нем действительно было ещё много молодого спортивного задора.

Кто-то уже позаботился об утечке информации, и теперь чувствовалось, что многие знают о письме в горком партии. Некоторые откровенно криво усмехались, другие старались не глядеть ему в лицо. Сценарий был известен, действие происходило для него знакомое.

Неожиданное случилось чуть позже.

Вечером в кабинет к Геннадию Алексеевичу с пунцово-красным лицом вошла машинистка Лидочка и, не глядя на хозяина кабинета, обрывками-фразами проговорила:

– Геннадий Алексеевич, перестаньте убиваться… Не надо так… Так можно дойти бог знает… Да, что я говорю!.. Вот Вы молчите, а я все знаю и понимаю. Я приняла решение, ведь это касается и меня… Я…

– Какое ещё решение?

Он поднялся из-за стола и в упор посмотрел на Лидочку.

Она ему нравилась давно, он от себя этого уже и не скрывал. В его холостяцкой жизни произошел перелом, когда впервые её увидел в парткоме в качестве машинистки. Но от того, что это прошло через сердце и было серьезно для него, он её стеснялся по-ребячески и чувствовал в её присутствии себя всегда неуклюже.

Очевидно, она догадывалась об этом. И потому-то терялась часто, старалась быть подчеркнуто официальна и деловита…

Они ещё оба не знали, что делать со своими чувствами, едва проклюнувшимися, и таили их друг от друга. Но жизнь не ждала.

– Завтра узнаете, что я решила.

Не дав ему времени на следующий вопрос, она выскользнула из кабинета.

Наутро сухо, сказав как обычно: «Утро доброе», подошла к столу и положила перед Геннадием Алексеевичем две бумаги.

– Вот, подлинник для вашего высокого начальника, а эта ксерокопия для нашего любимого обкома профсоюза.

– Что это? – не торопясь прочитать, спросил Геннадий Алексеевич.

– Это… это… – Лидочка на минуту запнулась. Но затем выговорила четко и как-то даже звонко: – Это медицинская справка о том, что я девственница, вот и все!

– Лидия Петровна, как это?.. – он не находил слов.

– Что, не верите? В мои двадцать пять такого не может быть? Может, – утвердительно повторила она.

– Ради бога, прости. Из-за меня такое вершить… Не стоит ведь и потом… – он не успел договорить.

Так же быстро и бесшумно, как и вчера, она выскользнула из кабинета.

1987 г.

Перестройка заставила шевелиться многих. Вот и мы втроем: я, Дмитрий Петрович и Анатолий завели двух поросят в деревне. Нам удобно: с Анатолием работаем вместе, он мой коллега – учитель физкультуры, а Петрович – сосед, пенсионер, постоянный партнер по шахматам.

Сговорились с бабой Настей – дальней родственницей Анатолия, что она выращивает двух поросят. Одного нам, другого – себе. Дробленку достает для корма она, мы же для этого поставляем ей водку. Договор дороже денег. Так многие делают. И вот ситуация: под Октябрьские праздники привет от бабки Насти, письменный: «Приезжайте, с дробленкой худо, председатель навел порядок. Хорошо, что на дворе холода уже, оттого можно резать скотину и забирать свою долю».