Или овдовевшей графини Уэррен.

Жизнь Адама разбилась бы вдребезги, если бы молва хоть как-то связала его с графиней. Однако если бы Йен захотел приударить за ней, его ничто не могло бы удержать. По правде говоря, жители городка ожидали от него чего-то в этом роде.

Все трое кузенов отлично это знали.

Куртизанка. В своем воображении Адам все глубже и глубже погружался в это слово, как зарываются пальцы в густой мех. Он тонул в нем, как в патоке, беспомощно барахтался, не в силах вырваться. Казалось, само это слово заключает в себе неведомые миры, где властвует наслаждение.

Он слишком давно не испытывал наслаждения и, возможно, уже забыл, что это такое. Вот в чем беда.

И снова его пальцы стиснули пивную кружку.

– Думаю, я мог бы навестить ее. Возможно, забраться к ней на балкон по шпалере, обвитой плющом. Разве не так обычно наносят визиты графиням? Или мне следует влезть в окно?

Колин однажды сорвался со шпалеры, подбираясь к балкону некой замужней графини. А Йена как-то раз самым позорным образом выставили из спальни невесты некоего герцога, ему пришлось голым выпрыгнуть из окна и, спасаясь бегством, вернуться домой в одном сапоге.

Оба терпеть не могли, когда им напоминали об этих происшествиях.

– Тебе нужно жениться, Адам, – не без сочувствия предложил Йен. – Колину это помогло… – Он произнес это так, будто распутство Колина было заразной болезнью, исцеленной женитьбой. – Имей в виду, долгое воздержание приводит к тому, что снова становишься девственником.

Адам раздраженно закатил глаза.

Послышались нестройные шумные возгласы подвыпивших посетителей трактира – Джонатан Редмонд снова превзошел всех в метании дротиков. Трое кузенов оглянулись на шум, и в эту минуту сидевший за соседним столом мужчина поднял голову. Темные глаза, крупный нос, твердый квадратный подбородок – грубоватые черты его лица не отличались изяществом, но выдавали сильный, решительный характер. Мужчина вежливо кивнул, подняв стакан. Адам, Йен и Колин ответили на приветствие кивками.

– Лорд Ланздаун, – произнес Колин, понизив голос. – Последние две недели он каждый день посылает Оливии цветы. И всякий раз букет немного иной, так он надеется пробудить в ней интерес. На самом деле его настойчивость приводит ее в раздражение. И все же, думаю, она с нетерпением ждет очередного букета. Дьявольски умный ход. К букету он прилагает записку, что будет счастлив нанести ей визит.

Адам наконец вспомнил, почему имя лорда показалось ему знакомым.

– Это тот, что оставил свое имя в книге для записей пари в клубе «Уайтс»? Предметом спора стала Оливия?

Ланздаун совершил весьма примечательный поступок. После исчезновения Лайона Редмонда никто из великого множества обожателей Оливии не осмеливался заключить пари на нее. Оливия мягко, но решительно дала всем понять, что подобный спор неизбежно окончится поражением.

«Мучительная ревность, бушующий огонь и бурлящий поток…» Что заставляло лорда Ланздауна столь упорно добиваться Оливии? Ее недоступность? Охотничий азарт, желание принять брошенный вызов? А может, Оливия для него сродни осколку стекла, вонзившемуся в плоть? Непокорная женщина, которой удалось увлечь лорда, заставив осыпать ее цветами?

В «Песни Песней» Соломона нет ни слова о человеческой глупости. Возможно, Ланздаун станет тем, кто воспоет глупость в стихах?

– Но ему нипочем не выиграть пари, – с мрачной уверенностью заметил Колин. – Он не знает Оливию. А я вам вот что скажу: нет ничего героического в тщетных попытках добиться цели. А насчет брака Йен прав. Женитьба – лучшее, что я сделал в жизни. Неужели ты и вправду хочешь узнать, можно ли снова стать девственником?

Адам шумно вздохнул и, оттолкнувшись от стола, поднялся.

– Доброй ночи, кузены. Как всегда, беседа с вами свелась к нравоучениям. Раз так, можете заплатить за вторую кружку эля, что я выпил.

– Говорят, длительное воздержание делает мужчину вспыльчивым и брюзгливым, – обронил Колин ему вслед. – Так я слышал.

Йен ехидно рассмеялся.

Адам, уходя, совершенно случайно наступил ему на ногу.

Вернувшись домой после десяти часов, Адам обнаружил, что миссис Далримпл собрала и бросила в огонь все скомканные листы. И правильно, там им самое место, отметил он про себя. «Всему свое время и время всякой вещи под небом»[4]. Суббота – время сминать листы, воскресенье – время сжигать.

– Они прекрасно горят, преподобный. Мне нравится думать, что ваши слова взлетают к Господу вместе с дымом, – сказала экономка.

– Уверен, Господь испытал облегчение от того, что я сжег черновики проповеди, а не навязал их своей пастве, – сухо произнес Адам.

Часто в конце дня, после непрерывных бесед с прихожанами, выслушивания бесконечных споров, жалоб и излияний вроде распри из-за козла или покаяния леди Фенимор ему хотелось насладиться минутами блаженной тишины. Но на этот раз, придя домой из теплого шумного трактира, он вдруг почувствовал, как на него обрушилась мертвая, гнетущая тишина пастората. Бывали дни, когда он особенно остро ощущал свою оторванность от мира, одиночество, неизбежное в жизни священника. Он отдавал себя всем и никому в отдельности.

Усевшись за стол в сияющей чистотой кухне, Адам взглянул на свои сапоги и угрюмо подумал: «Будь я женат, мне, по крайней мере, помогли бы разуться».

Он попытался представить себе эту сцену. Как, к примеру, Дженни опускается перед ним на колени и стягивает с него сапоги, ее мягкие белокурые волосы сияют в свете…

Картинка ускользала. Капризное воображение упорно подсовывало ему вместо фигурки Дженни стройный силуэт изящной брюнетки. Слава богу, крепкий ночной сон помогает исцелиться от подобных фантазий.

Услышав тяжелые шаги миссис Далримпл в холле, Адам открыл глаза и поднял голову.

– О, преподобный Силвейн, я слышала, как вы вошли. Тут кое-что пришло, пока вас не было.

Адам, как всегда, всмотрелся в лицо экономки, пытаясь угадать, о чем идет речь, но увидел лишь привычное сдержанное, терпеливое, слегка неодобрительное выражение.

Он перевел взгляд на руки миссис Далримпл. Она держала послание двумя пальцами с такой осторожностью, будто боялась обжечься или запачкаться. Адам заметил сургучную печать. Под мышкой экономка зажала мягкий на вид сверток, обернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

– Я подумала, что вы, возможно, захотите прочесть письмо прямо сейчас. Его доставил лакей. Волосы напудрены, а сам разряжен, точно попугай, в алую с желтым ливрею. Этот сверток он принес вместе с письмом.

Адам уставился застывшим взглядом на миссис Далримпл. Лакей в алой с желтым ливрее?

– Преподобный? – несколько мгновений спустя осторожно спросила экономка с ноткой тревоги в голосе.

Адам вдруг поймал себя на том, что невольно затаил дыхание, и медленно перевел дух.

– Да, конечно. Благодарю вас, миссис Далримпл. Думаю, стоит взглянуть, что бы это могло быть.

Экономка протянула ему записку и сверток. Потом замерла в ожидании. Ей определенно не терпелось поскорее бросить в огонь и то и другое.

– Спасибо, миссис Далримпл, – тихо, но твердо произнес Адам.

Почтенная дама неохотно отступила, явно опасаясь оставлять преподобного наедине с опасным свертком.

Но Адам хотел остаться один.

Он помедлил, разглядывая почерк графини, словно надеялся разгадать ее тайну. На самом деле ему хотелось оттянуть мгновение, когда, прочтя письмо, он узнает о ней больше. Хотелось продлить радостное волнение, охватившее его при виде письма. Поскольку содержимое послания могло отравить радость.

Наконец он сломал печать.

«Преподобный Силвейн!

Боюсь, Ваш галстук безнадежно испорчен. Уверена, наша лошадь поблагодарила бы Вас за милосердие, если б могла. Надеюсь, Вы не откажетесь принять мое скромное подношение в знак благодарности за Вашу доброту. Эта вещица принадлежала моему покойному супругу, но поскольку его уже нет в живых, а в его гардеробе сорок семь подобных безделиц, думаю, Вы не сочтете мой жест неподабающим (я вечно сомневаюсь, какую букву поставить в этом слове, надеюсь, Вы великадушно простите мне ошибки в письме). Впрочем, как Вам известно, в том, что касается приличий, едва ли можно полагаться на мое суждение. Хочется думать, что мы могли бы начать заново наше знакомство с чаепития в Дамаск-Мэнор, скажем, в следующий вторник. Я попытаюсь показать Вам, что не забыла о хороших манерах; возможно, мне удастся немного развеять Ваше нелестное мнение обо мне. Должно быть, у прихожан Пеннироял-Грин вошло в обычай угощать своего пастора, вот и я последую их примеру – верно говорят: в Риме живи как римлянин! Постараюсь не нагнать на Вас скуку.