— Спасибо, — тихо сказала она и робко улыбнулась. — Ты жизнь мне спас.

— Ты мне тоже, — еле шевеля губами, невнятно отозвался Кили. — Без брони меня бы убили.

Закончив с лицом, Ойн велел ему снять кольчугу и принялся осматривать его посиневшие ребра, как чешуей — узором вмятой в кожу стальной сетки раскрашенные, и Кили во внезапном проблеске ясности в мутном своем сознании поймал взглядом, как Нали вдруг залилась краской и отвернулась.

Мертвых погребли в земле, на проклятой поляне, где они нашли смерть в последнем своем бою. Кили слышал рассказы о битве у Морийских врат, о том, что погибших было так много, что невозможно было положить их спать вечным сном в камень, и тела их были сожжены. Отец Балина был среди них, брат Торина, совсем юным погибший… Сожженные гномы, и ожоги от тех костров остались на сердцах уцелевших, и как-то ведь те жили, смогли идти дальше. И снова мысль эта оборвалась безответным и усталым «Как?».

Шли теперь быстрее, торопились убраться из проклятого леса, где оркам было привольнее, чем им, выставляли часовых втрое больше, не снимали броню ни днем, ни ночью. Целые помогали идти раненым, и несмотря на обескровленную усталость никто не жаловался и не просил передышки. Больше нападений не было, но Кили не оставляло чувство, что, пусть не вступая в бой, враг остается где-то рядом, следит, крадется следом. До рези в глазах он вглядывался в бесконечную зеленую поросль по сторонам тракта, но ни разу не увидал ничего.

Гимли поначалу шел наравне с остальными, потом стал понемногу отставать. Кили подумал, хочет, чтобы меньше глаз видели его горе… А затем он упал.

— Заражение, — потемнев лицом, сказал Ойн, осмотрев Гимли. Раны его были легкие, но какая-то зараза попала в кровь, не то просто грязь, не то яд. Гимли не двигался и не говорил, во сне или, может, без сознания, но недвижная тишина эта к вечеру вспыхнула лихорадкой и бредом.

— Я не знаю, что делать, — тихо признался лекарь до зелени бледному Кили, — у меня нет других средств. Я сделал, что мог, но это не помогает.

И тут Кили поймал краем глаза промельк рыжего, огненного в зеленой междревесной тьме. Совсем как тогда, во сне, и как прежде сна было, с водопадом на свету… Будто обманные болотные огоньки, рыжие проблески эти манили его с дороги, звали куда-то, и он знал отчего-то: лес или тот, кто надевает на разум свой лесную плоть, как царское одеяние, не желает ему зла. Снова за кустами моргнуло огненным, и Кили послушался, бросился бегом вслед за путеводной этой искрой. Это оказалась лиса, как во сне: ломким хромым бегом она мчалась меж деревьями дальше в чащу, и он поторопился за ней. И не удивился, заслышав впереди шум бегущей воды и увидев то самое зеленолистное дерево с тонкими ветвями-волосами.

Послушавшись ничего не ставшего объяснять Кили, Ойн приготовил из коры и листьев снадобье, и на следующее же утро Гимли стало лучше. Это чудо, случившееся так вовремя, исцелило не одного только раненого — весь отряд удивительно воспрянул духом.

— Они верят в тебя, — сказал Ори Кили на следующем вечернем привале, когда оба они стояли на краю лагеря и смотрели, как разгораются костры, как спутники их, живо переговариваясь, носят хворост и сгребают листву меж корнями, чтобы помягче спалось. — Верят, что тебе благоволит судьба, что с тобой удача. Даже… Что тебя убить нельзя, и что поход этот не может кончиться плохо. Слышал, как они зовут тебя?

Кили покачал головой и поморщился — рана болела.

— Кровавобородым, за тот бой в лесу, потому что у тебя геройской славы побольше, чем у иных, кто так долго живет, что бороду за пояс заправить может, — ответил Ори. — И еще Счастливым.

Кили показалось, он недослышал. Щеку дернуло болью — это он улыбнулся — а потом смех скрутил его, неукротимый, как приступ падучей, он задыхался и все не мог прекратить и только держался руками за мокрое горячее лицо — от хохота лопнула едва спекшаяся рана.

Создатель знает, сколько же они шли через Лихолесье, Кили сбился со счета дней, но в конце концов проклятый лес остался позади. Отряд пересек Великую реку и сошел с тракта, уводившего к северу, к перевалу Карадраса. Кили отстал от остальных, задержавшись на берегу и глядя выше по течению, туда, где виднелся контур встававшей из воды скалы. Туда орлы принесли их из огненной бури, где Торин едва не погиб. Фили потом рассказал ему, это было самое страшное, что успело с ним случиться, хуже пауков, плена и объятого драконьим огнем города: он думал, что Торин был мертв, и тогда ему пришлось бы занять его место. А брат боялся власти, Кили это знал.

Балин, помнивший эти места, вел их отряд, рассказывая шедшим рядом о прежних своих странствиях и грянувшей в долине перед Великими вратами битве, и они подолгу засиживались у костра, слушая. Случившееся в лесу и первый вместе пережитый страх сплотили их, и прежде бывшие едва знакомыми становились теперь друзьями, тянулись друг к другу. Единственным исключением неожиданно стала Нали. Раньше она частенько с прямолинейной и совершенно не игривой благодарностью принимала предложения помочь ей тяжелый мешок нести, по крутому склону взобраться, подежурить вместо нее, когда ее очередь выпадала. Теперь же парни, тропки к ней торившие, все больше ходили хмурые, а Нали отказывалась от всякой помощи, в разговорах не участвовала, даже Балина больше не слушала с прежним вниманием и стремилась быть одна. Когда она в очередной раз, на вечернем привале, устроилась одна в стороне от костров и компании, Кили попытался с ней поговорить, но на первые же его слова она бросилась в засаде ждавшим зверем, едкой и явно заранее придуманной фразой велев ему «об эльфке своей думать, а не о ней», а когда он попытался было выяснить о том, о чем вдруг с паникой задумался после рассеянно оброненного Ойном «нрав с животом вместе тяжелеет», она рассмеялась и с такой безжалостной и хлесткой насмешкой отвечала, что он попросту сбежал от нее, покрасневший и разъяренный. На следующий день она сама пришла просить прощения и была уже совсем другая, тихая и какая-то придавленная.

А спустя еще день день они вошли в долину Азанулбизара, прижженной незаживающей раной лежавшей на искрящейся вечерними росами каменной земле. Впереди поднимался вверх предвратный склон, ограненный в ступени, и темнел резной контур Великих ворот, а перед ними, пригоршней неба в каменных ладонях земли лежало озеро.

Лишь Балин и Флои видели Келед Зарам прежде, остальные ринулись было вперед, но остановились, удержанные благоговейной почтительностью, и Кили ступил на берег один.

Камень Дьюрина высился по другую сторону и не отражался в воде, синей, как небо над ними, и точно так же полной звезд. Своего отражения Кили тоже не увидел — воде не было дела до того, что он стоял на берегу. Таинственное озеро не желало быть здесь и сейчас, его звездно-водяные очи были упрямо — а может, мечтательно — обращены в былое и продолжали видеть мир тем, каким он был тогда, давно. Быть может, озеро ждало возвращения государя и лишь его лицо желало отражать… Кили смотрел в воду как заколдованный, захваченный бессвязным потоком путаных, смутных мыслей, несшим его к какому-то внятному, твердому пониманию.