— Ты была бы мертва, если бы я не вмешался, — сказал Грейвз. — Мы все были бы мертвы.

— Я, — со значением ответила Серафина, глядя на него в упор, — это знаю. Прощай, Персиваль, — она встала. Помедлила у двери, обернулась. — И, кстати… Не вздумай бежать. Город перекрыт. У тебя в доме обыск. Валентайн… очень старается нарыть всё, что может.

— Какая же ты циничная стерва, — с чувством сказал Грейвз и улыбнулся ей почти нежно. Как в юности.

Серафина смерила его холодным взглядом и отвернулась. Её лицо, как всегда, оставалось непроницаемым.

***

Штаб Конгресса временно организовали в Бруклине. Верхние этажи больше всего пострадали от разрушения Вулворт Билдинг, нижним досталось меньше. Что уцелело, переместили в старую пивоварню, закрытую из-за близкого строительства новой станции метро. Тюремные этажи, как ни странно, даже не затронуло.

На камеру были наложены все необходимые заклятья: антимагические, антиаппарционные, сторожевые чары. Ну хоть с этим Валентайн сумел справиться. Без палочки у Грейвза не было шанса выбраться. Впрочем, с палочкой они тоже были сомнительными.

Сесть было негде, и он стоял. Так же, как привык стоять у себя в кабинете, на советах, перед подчинёнными — спина прямая, локти назад. Плечи расслаблены. Руки в карманах. Не дрожат, даже удивительно. Грейвз вообще чувствовал себя на редкость спокойно для смертника. У него была хорошая жизнь, ему почти не о чем было жалеть.

Рядом с решёткой стоял аврор — новый, из валентайновских. Странно было не знать его имени. Грейвз привык знать по именам всех своих.

Он же, наверное, отведёт Грейвза к Омуту Забвения. И все твои грязные мыслишки, все твои страстишки и грешки, Персиваль, выплывут на поверхность и растворятся в чужих воспоминаниях. Интересно, чьё лицо возникнет там, в зеркальной глади?.. Это будет отец — строгий, сухой и требовательный?.. Это будет мать — красивая, с холодной улыбкой?.. Или Криденс — скрюченный, вечно мёрзнущий, льнущий к руке?..

Не о чем было жалеть из того, что было. Грейвз жалел только о том, чего не случилось.

Кто-то другой прикоснётся горячей ладонью между лопаток, заставляя выпрямиться, кто-то другой вложит в его руку волшебную палочку и научит первому заклинанию, покажет Криденсу тот мир, который тот робко обожал заранее. В который Грейвз не успел его привести. И он уже не увидит его первое восхищение, первую радость, он не направит его первые попытки волшебства. Он не будет у Криденса первым ни в чём.

Да, и его первым мужчиной он тоже не станет. Грейвз прикрыл глаза. Он столько раз представлял, как это произойдёт впервые. У стены в переулке, где ветер крутит у ног обрывки газет, и где они топчут рассыпанные салемские листовки. Грейвз наступает на лицо Мэри Лу с отдельным удовольствием. Криденс тычется лбом в кирпичную стену, расстёгивает ремень своих куцых брюк, они падают до лодыжек. У него холодные бледные ягодицы, голая поясница покрывается мурашками от сквозящего ветра. Грейвз гладит его по бедру. Рука в белой лайковой перчатке. Второй рукой Грейвз держит себя за член и проводит обнажённой головкой между ягодицами…

Или не так. Медленнее. С предвкушением своего головокружительного падения. Привести домой. Да, да, провести мальчишку мимо портретов своих уважаемых предков, пусть закатывают глаза и падают в обмороки, если хочется. Пусть сурово сдвигают брови и поджимают губы. Идти мимо них, держа его за талию, недвусмысленно прижимая к бедру. Может, даже по-хозяйски поцеловать за ухо.

Накормить — немного, так, чтобы не осоловел от сытости. Раздеть. Голышом отвести в ванную, сунуть в тёплую воду, дать кусок мыла. Сесть на край ванны, строго глядя на него. Приказать оттереть себя мочалкой и смотреть, как он это делает. Если клочок пены случайно осядет на чёрные брюки и растает, оставив мокрое пятно — а он обязательно осядет от неловкого всплеска — нахмуриться, опустить руку в воду, не боясь намочить рукав и рубашку, и взять Криденса за член. Сказать — я хотел быть с тобой ласковым, Криденс, но ты расстроил меня. Чтобы я не сердился, тебе нужно сделать для меня кое-что.

Приказать ему выйти из воды, встать на колени, на этот мягкий пушистый коврик перед ванной. Рукой стереть пену с его шеи, потянуть лицом к паху. Достать член из брюк и заставить Криденса как следует вылизать его. Держать за затылок, направляя голову… Приказывать смотреть в глаза. Приказывать целовать основание члена, головку, широкий край — и снова вылизывать. Старательно. Снизу вверх. Глядя в глаза. Руки за спину. Хочешь, чтобы я простил тебя, Криденс?.. Открой рот, Криденс, я кончу тебе в горло. Открой шире. Возьми его глубже. Ещё… Да. Молодец, Криденс. Я больше не сержусь. Ты хорошо постарался.

Или нет. Не так.

Всё-таки в этих грязных переулках, так слаще. Где в трубах журчит водопроводная вода, ветер треплет обрывки афиш, из вентиляционных решёток поднимаются клубы пара. Криденс стоит посреди тротуара, втягивает голову в плечи, будто за каждую листовку получает пощёчину. Он вздрагивает, чувствуя на лице взгляд Грейвза, поднимает глаза. Грейвз манит его за собой, и Криденс идёт — покорно, одёргивая короткий пиджачок. Запястья с тёмными волосками торчат из рукавов, пальцы теребят листовки. «Смерть колдунам и ведьмам». Криденс знает, что Грейвз — маг. Они оба — греховная тайна друг друга. Грейвз берёт его за руку, тянет за собой глубже в проулок, пряча от чужих глаз. Забирает листовки, и они с шелестом ложатся под ноги. Притягивает к себе, кладёт его голову себе на грудь, заставляя ссутулиться ещё сильнее, и…

И они стоят. Грейвз гладит его бритый затылок, короткие волоски покалывают пальцы. Тихо шепчет: «Шшш-ш-ш…» Криденс цепляется за его мантию, перебирая руками выше, комкая тяжёлую ткань. На белой шелковой подкладке потом останутся следы от влажных ладоней. Грейвз закрывает глаза. Сдержанно дышит. И они стоят.

Почему же больше ничего не вспоминается?.. Ведь была такая долгая жизнь, карьера, друзья. Были даже романы — давно, в юности, но ведь были. Был когда-то даже влюблён. В кого-то. Были чувства. Ведь точно были, он помнит. И лица, и имена. Пока не поднялся слишком высоко, чтобы стало опасно заводить отношения, пока был молод — влюблялся, смеялся, расставался, и от расставаний было больно где-то вот тут, под галстуком.

Почему тогда вспоминается только вот этот мальчик? У тебя времени до рассвета, Персиваль, а ты стоишь и думаешь о том, чего даже не было.

Может, потому и думается, что эту единственную прихоть ты себе не позволил?.. Всегда находил лазейки, чтобы совесть не просыпалась, всегда мог себя оправдать — не ты такой, жизнь такая. А тут не нашёл. Вот и споткнулся. Нет тут способа не запачкаться. Либо стой и держись, либо падай. И сам не понимаешь, что же тебя удержало. Что тебя удержало, Персиваль?.. Совесть?.. Ну себе-то не ври. У таких, как ты, совести не бывает. Извлечена из души давным-давно, сложена аккуратно и пристроена в дальний ящик архива, чтоб не повредить ненароком. Туда, к детским воспоминаниям, к холодной улыбке матери, к спокойному взгляду отца, к «Ты должен быть настоящим Грейвзом, Персиваль», «Ты можешь лучше, Персиваль», «Другого я от тебя и не ждал, Персиваль».