— После нескольких вёдер веритасерума и ваших допросов с легиллименцией?.. — Грейвз усмехнулся, глянув на Змейку. — Тут имя своё забудешь. Я о другом. Ладно — ни одна собака в отделе не заподозрила ничего странного. Я с подчинёнными не дружу. Но ты-то!..

— Я тоже не дружу с подчинёнными, — холодно сказала она.

— Ясно, — Грейвз кивнул. — То есть — всех собак вешаем на меня. Прекрасно.

— Это ты позволил Гриндевальду занять своё место.

— Скажи ещё — я его и выпустил, — съязвил Грейвз. — Мне страшно захотелось провести пару месяцев на грёбаных островах Шолс в штате Мэн. Отвлечься от рутины, подышать морским воздухом. И я попросил Геллерта — дружище, подмени-ка меня, пока я посижу тут связанным в заброшенном доме.

— С этим уже разобрались. Ты не виновен в его побеге. Но ты виновен в том, что подставился, — жёстко сказала она. — Твоя обязанность была — сидеть там, — она кивнула на потолок, — и заниматься стратегией, а не бегать за международными преступниками, размахивая палочкой! Ты давно уже не полевой агент!

У Серафины было отвратительное качество: чаще всего она оказывалась права. Это было что-то врождённое. Спорить с ней было практически невозможно: она доставала аргументы, как карты из рукава, и каждая — пиковый туз. В юности была такой же.

Они дружили в школе, сближенные естественным интеллектуальным влечением. В старших классах Персиваль даже пытался ухаживать, что было принято ею весьма благосклонно. Дело дошло бы и до помолвки, если бы не одна проблема.

Персиваль не мог заставить себя зайти дальше романтических встреч и лёгких поцелуев. Фантазии о женском теле вызывали у него стоическое равнодушие. Мысли о круглой полной груди, мягких бёдрах и о том, что у женщин традиционно находится между ног, повергали его в уныние.

К сожалению, Персиваль Грейвз родился стопроцентным гомосексуалом.

К несчастью, он был последним Грейвзом.

Он считал своим долгом продолжить род, завести жену и наследника — и не мог.

Конечно же, он пытался. Встречался с женщинами. С красивыми, умными, тонкими, чуткими женщинами. Проводил с каждой прекрасный вечер, флиртовал, пил вино, целовал… И понимал, что у него не встанет. Даже если каким-то чудом довести себя до состояния готовности — упадёт сразу, как только он окажется между раздвинутых женских ног и наступит момент, собственно, проникновения.

Он не чувствовал отвращения — он чувствовал страшную скуку, будто женщины были вчерашними газетами. Он мог дружить с ними, работать с ними, флиртовать с ними — но спать с ними он не мог.

Серафина, так и не дождавшись помолвки, тактично перестала ждать, и они остались друзьями. Была ли она обижена, была ли она хотя бы влюблена — Персиваль не спрашивал и не собирался.

— Ты поставил магическое сообщество на грань катастрофы, — сказала мадам президент.

— Сидя связанным и под заклятиями? — огрызнулся Грейвз.

— Отправившись в поле, — Серафина не дала увильнуть. — Захотелось вспомнить молодость?.. Размять ноги?.. Заскучал на кабинетной работе? Если бы у Гриндевальда не было возможности занять твое место, многие люди остались бы живы! Генри Шоу. Вся семья Бэрбоунов. Я уже не говорю о том, скольких трудов нам стоило восстановить город и на какие компромиссы мне пришлось пойти с Международной Конфедерацией.

Грейвз уставился на свои пальцы. Серафина смотрела на него, принимая молчание за признание вины. Он кашлянул.

Криденс мёртв.

Криденс, изломанный и нелепый, как эти модные японские деревца в крошечных горшочках, мальчик с бесконечными глазами, вздрагивающий от простого прикосновения.

Вторые салемцы были отдельной головной болью Грейвза. Фанатики всегда опасны. Он поручил Тине приглядывать за ними — просто приглядывать, мать вашу через колено! — а она устроила такое светопреставление, что отдел забвения сбился с ног, раздавая Обливиэйты. Грейвзу пришлось самому заявиться в эту проклятую церковь — ох, лучше бы он этого не делал. Он переступил порог — и что-то чёрное, скомканное, вылетело на него из угла, как испуганная птица, врезалось в грудь.

— Пожалуйста… пожалуйста… заберите меня отсюда…

Грейвз взял мальчишку за подбородок, поднял ему лицо и понял, что вляпался, как никогда в своей жизни. В широкие скулы, дрожащие ноздри, угольные ресницы, губы, красивые до безумия.

— Я постараюсь… — сказал он и мгновенно пожалел о своих словах.

А потом оказалось, что на Криденса не действует ментальная магия. А потом оказалось, что Криденс не забыл случайного обещания. А потом Грейвз начал приходить к нему.

Ничего не было. Они стояли в тёмных переулках на расстоянии вытянутой руки, и Криденс, ссутулившись, не поднимал глаз. Он держал в руках свои дурацкие листовки, и Грейвз забирал их у него — одну за одной, механически, как заводная игрушка не-магов. Грейвз смотрел на его губы и думал о том, что хочет купить коробку шоколадных конфет и скормить ему из своих рук — одну за одной, а потом заставить облизать себе кончики пальцев. Он думал о том, что хочет посадить его у своих ног, положить ему ладонь на затылок и сказать: «Будь хорошим мальчиком, возьми мой член в рот.»

Криденс беспомощно отзывался на любое касание, если рука тянулась не ударить, а приласкать. Он сделал бы всё. Он бы послушно отсасывал, он бы послушно подставлял зад, он бы терпел страх и стыд, только прикажи, только назови хорошим мальчиком, только скажи — «ты молодец, я тобой доволен».

Грейвз думал о том, что сошёл с ума на пятом десятке лет и о том, что Криденс пахнет болью и юностью — резко, как все молодые мужчины. О том, что он хочет завязать ему глаза своим шелковым шарфом и кончить ему на лицо. О том, что никогда не сделает ничего из того, о чём думает. Он позволял себе обнять его на прощание, притворяясь, что это дружеский жест, прислонял его голову к своему плечу и чувствовал чужую дрожь, когда Криденс несмело поднимал руки и обнимал его в ответ.

«Он беспомощен и напуган» — выговаривал себе Грейвз. — «Не смей, ты, старый похотливый козёл. Он верит, что ты его защитишь, заберёшь с собой. Помани лаской — и он согласится каждый день сосать член и трахаться в переулке. Тебе же плевать на него, плевать на его жизнь. Тебе хочется доломать его под себя. Чтобы смотрел тебе в рот. Чтобы слушался команд, как собачка. Встань на колени, Криденс. Открой рот, Криденс. Глотай, Криденс. Хороший мальчик.»

Он ненавидел себя за каждую встречу и за каждый выдуманный предлог, чтобы увидеться. Он ненавидел себя за каждую робкую улыбку Криденса и за надежду, которую дал ему по ошибке.

Грейвз кашлянул снова, поднял глаза на Серафину.

— Подведём итог. Я не причастен к побегу Гриндевальда, я не помогал ему по своей воле, я не делал всю эту чушь, в которой меня обвиняли.