– Явилась, стерва! Все из-за тебя! – Ирина буквально выстреливала слова.

Схватив трупик за хвост, она распахнула настежь дверь, вышвырнула Мишку на площадку, вытолкнула туда же Катю и с грохотом дверь захлопнула.

Катя завернула Мишку в старую тряпку, которую Кузьминична дала, какое-то время посидела на ступеньках, не в силах остановить рыдания, а потом снова сунулась к консьержке – за лопатой. Вырыла на пустыре за гастрономом небольшую ямку, похоронила Мишку, но домой не вернулась, а пошла к Надежде Степановне. Та с вопросами не приставала, а Кате говорить вообще не хотелось – она выпила чаю с вишневым вареньем и села в гостиной читать Чехова, у Надежды Степановны было полное собрание его сочинений. Надежда Степановна устроилась в другом кресле с Солженицыным. В начале восьмого по потолку прошлись – это были шаги Витьки, а в начале девятого Надежда Степановна подняла глаза к потолку и прислушалась.

– Кажется, это твоя мама… Ну, давай… иди.

Дома был страшный скандал – орали все, кроме Кати.

– Вы не понимаете, животное в доме – это глисты! – Ирина натягивала на плачущую дочку комбинезон.

– Так его уже нет! – крикнула Катя. – Ты его убила! Ты убийца!

– Что-о?! – Ирина бросила дочку, схватила Катю за грудки, но Виктор тут же, одним резким движением, оторвал ее от Кати.

– Перестаньте! Замолчите! – Он припер к стене бьющуюся в истерике жену. – Ира, успокойся, хватит! – сказал и отпустил ее.

Воцарилась тишина, в которой даже Лена старалась дышать как можно тише. Несколько секунд Ирина сверлила мужа взглядом, а потом прошипела:

– Выбирай – или мы, или твой сумасшедший дом.

Снова тишина, слышно было только лязганье лифта.

– Мама, чего ты ждешь? Больше так продолжаться не может! – сказал Витя и, громко хлопнув дверью, скрылся в своей комнате.

Наверное, когда очень хочется, все получается. Через две недели они разъехались, Катя с мамой – в двухкомнатную в соседнем дворе – вот как повезло, школу менять не надо, – а Витька с кобылой и вечно орущей дочкой – в однокомнатную на другом конце города. Вещи помог перевезти Иван Андреевич, приехал с двумя грузовиками и кучей солдат, а сам переезд нисколько не напряг Катерину – главное, куклу Машу не забыть…

…Свой первый переезд она пережила в четыре года, и пережила тяжело. До этого, когда ей еще двух лет не было, семья тоже переезжала, но Катя этого не заметила. А в тот раз расставание с квартирой, к которой она успела привязаться всей детской душой, с комнаткой, ковриком на стене, разлапистым кленом-коротышкой за окном, зелено-бордовой скамейкой во дворе, маминым садом возле подъезда было очень тягостным – ее душа успела там пустить корни. В новом гарнизоне Катя еще долго спрашивала, когда они вернутся домой. Но они не вернулись, потому как то был не их дом, а их дома на планете еще не было. Тот самый гарнизон с кленом за окном и скамейкой недолго просуществовал в ее памяти, хотя успел стать родиной и местом, где прошло детство. Они снова переехали, и снова едва пущенные Катей корешки вырвали с мясом. Последующий оставленный дом вытеснял предыдущий, тоже претендуя называться «местом, где прошло детство», а потом еще один, и еще, и Катины «корешки», видя такое к себе отношение, усохли и отпали, а вместе с ними отпало фундаментальное, основополагающее для живого существа чувство родины, принадлежности к дому, семье и традициям. Чтобы окончательно не потерять себя, Катя, как слабое растение без корней, цеплялась за куклу Машу, но однажды, когда за ними уже приехала машина, в суматохе сборов Катя забыла куклу на подоконнике. Пропажу она заметила почти у вокзала, заплакала, попросила вернуться, но мама прикрикнула:

– Не надо было ворон ловить!

А шофер засмеялся:

– Такая большая девочка, а в куклы играешь!

Папа приехал на вокзал перед самым отправлением поезда, увидел заплаканную Катю, выслушал и сказал:

– Я догоню поезд, – помахал рукой и, не реагируя на крики мамы, убежал.

Он сел в вагон на второй станции. С ним была Маша…

Гараж мама отдала Вите.

– Это компенсация за одну комнату, – сказала она.

Витька гараж продал и купил такой же возле своего дома. Звонил он редко, а мама звонила ему каждый вечер и разговаривала заискивающим тоном. Катя это слышать не могла и зажимала уши. Иногда мама ездила к ним в гости, а Катя не ездила. На годовщину смерти папы семья в Петербург не поехала – оказывается, денег на это не было.

– Мам, а ты сама съезди, – робко посоветовала Катя, сильно обеспокоенная тем, что в такой день рядом с папой никого не будет.

– Никуда я не поеду! – с какой-то надрывной злостью бросила мама не в лицо Кате, а в сторону, будто не с нею разговаривала, а с кем-то невидимым, и эта злость в несколько мгновений что-то сотворила с Катей.

Мама уже хлопнула дверью, уже включила телевизор, а Катя все сидела в кухне, сжимая чашку с остывшим чаем. Сначала она почувствовала себя беспомощной, ну просто до слез, но решительно остановила их и, поскольку что-то же из нее рвалось наружу, с ненавистью швырнула чашку в стену.

– Ты что это, девка, делаешь? – заорала мама, влетая в кухню, и тут же закрыла рот.

Конечно, Люде хотелось поорать, выплеснуть обиду, нестираемыми когтями царапающую сердце, дать оплеуху Катьке, восстановить статус-кво матери как главы семьи. Может, даже посуду побить, ее у них достаточно, но взгляд Катерины, мрачный, чужой и, самое страшное, мстительный, остановил ее на полуслове и полувзмахе.

Так, в тесной кухне, должной быть местом уютным, предназначенным для вкусной трапезы и задушевной беседы, женщина и девушка, связанные кровным родством, изучающе смотрели друг на друга, будто впервые увиделись, и обе ощущали, как надвигается развязка годами зревшего конфликта. Искры его уже летали над головами, грозясь сжечь все, что их еще объединяло, но Люда вдруг впервые в жизни испугалась, не умом осознав, а интуитивно почувствовав, что Катя – единственный родной ей человек на всей планете. Катя же в этот момент никаких чувств не испытывала, ни горькой обиды, прочно обосновавшейся в ее сердце после короткого жития у Анны Ивановны, ни досады из-за папы – только пустоту в душе и одиночество. Ненависти к маме она не испытывала ни до этой минуты, ни после – что-то давнее, теплое, далекое, очень детское охраняло юное, а потом и взрослое сердце от крайностей и погибельных чувств. Глядя на осколки чашки, мать и дочь с сожалением, болью и тщательно скрываемым желанием разбудить то хорошее, что теплилось в их сердцах, понимали, что разбито и разорвано так много, что склеивать придется годами, а сил ни у одной, ни у другой на это не было.

– Ты совсем чокнулась? – спросила Люда и покрутила пальцем у виска.

Ничего другого она придумать не смогла.

– Да, совсем, – полувраждебно-полупримирительно отозвалась Катя.

– Убери и ложись спать, – тихо сказала Люда.

– Уберу и лягу спать, – отчеканила дочь.

Смешанные чувства накрыли Люду в ночи, ей снились рваные, тревожные сны, в которые так и не приходил Миша. А она звала его, ой как звала! Ночью она одна, могла плакать, просить прощения у мужа, сына, дочки. За что просить? За хорошее, плохое, за свою жизнь, которая не удалась. А днем все это пряталось куда-то глубоко, и перед людьми представала она в образе старшего сержанта Бойко, дамы жесткой, требовательной, исполнительной, у которой слово никогда не расходится с делом.

Кате тоже снились тревожные сны. Не только в эту ночь, а уже довольно давно, но рассказать о них было некому. В детстве ее папа выслушивал, улыбался, смеялся, и никогда ни один Катькин сон не предвещал плохое – папа был оптимистом и постепенно приучил ее к тому, что все будет хорошо. Потом появились подружки, с которыми Катя и снами делилась, и всякими девичьими мечтами, и они делились, но после Петербурга все поменялось. Не сразу, а как-то незаметно отношения с девочками, да и с мальчишками, потихоньку сошли на нет. Все потому, что Кате стало с ними неинтересно, а им – с Катей. Надо сказать, что интерес к тому, что называют предысторией взрослых отношений, – записочкам, подброшенным мальчиками в портфель, многозначительным взглядам, вечеринкам с полусладким вином или чем-то покрепче в квартире одноклассницы, родители которой рванули в отпуск, зажиманиям на лестничной площадке, неумелым поцелуям – в общем, ко всему, что погружало девчонок в эйфорию, у Кати пропал. Будто его в один миг отрезали. Но Катя никакой горечи не чувствовала, а было у нее ощущение, что между нею и ровесниками появилась стена. И все происходящее за этой стеной вдруг показалось ей пустым, никчемным, ненастоящим, обманчивым. Она перестала покатываться со смеху, когда все покатывались, перестала мечтать сняться в кино, петь на сцене, интересоваться жизнью разномастных звезд. На уроках кройки и шитья не вытаращивала глаза на новенький журнал мод или на чью-то активно обсуждаемую обновку, и все поняли: Катька теперь другая. С этим пониманием табунчик «подружек до смерти» отвалил, не простив Катьке предательства, а она, незаметно для себя, зачастила к Надежде Степановне, проводя в старом кресле, покрытом давно потерявшем ворс шерстяным клетчатым пледом, уютные часы с книжками, коих в квартире учительницы было не счесть. Книги размещались на разнокалиберных полках, упирающихся в потолок в коридоре, двух комнатах, громоздились на письменном столе – таком огромном, что на нем, без преувеличения, могли спать два человека, на подоконниках, всевозможных столиках и тумбочках, и еще шесть полок с книгами висели в кухне.