Все хлопоты и опасения касались в первую очередь властей города. Таким простым пенсионерам, как Ефим, терять было нечего. Материально – да, нечего… Но ведь старались и мечту отобрать, и надежд лишить. Могли ведь, к примеру, и отнять остров, фактически городу не принадлежащий. Или же передать его в собственность своих фирм. Как это собираются сделать, было не ясно, но все понимали, как комиссия решит, так и будет, против указов свыше выступать себе дороже. Все деньги, к тому же, в приватизированных этими деятелями банках. А за деньги, полагали обыватели, можно все сотворить… Тем более, последнее время ученые утверждали, что остров имеет искусственное происхождение и его можно запросто отбуксировать по рекам до самой Москвы.
Известие о скором приезде комиссии принесла Ефиму и девица Людмила по прозвищу Козочка. Прозвище это шло от фамилии – Козлова, и не только от фамилии. Была в ней какая-то прыгучесть, которую она с трудом сдерживала, но при этом хотела очень казаться солидной. Студентка четвертого курса пединститута. Будущая преподавательница. Хотя, глядя на нее, в это трудно было поверить. Уж очень молода, да и не серьезна. Представить ее классной дамой было невозможно. Если вглядеться – сама нежность. И вся в каком-то полете, словно парит над землей. На вид совсем еще девчонка. Челка нависала на глаза. Людмила оттопыривала губу и дула на нее. Рыжая челка придавала ей сходство с мадам Самари, увековеченной Ренуаром. Правда, в отличие от этой солидной мадам, Людмила была слишком тоненькая. Такая же, как Лиза. Иногда Ефима просто удивляло их сходство. Была студенческая фотография Лизы, когда ее случайно увидела Людмила, то спросила: откуда у него ее фото. Ефим не хотел признаться даже себе самому, что его тянет к Людмиле сходство с женой… Чувства были необъяснимы. Скорее всего, их отношения были наиболее близки к отношениям отца и дочери. Она была совсем из другого непонятного ему поколения. На разных книгах воспитывались. У него – Паустовский, у нее – Пелевин, да еще и местных писателей чтила, которых Ефим вообще читать не мог. И к стихам был Ефим равнодушен, хотя в студенческие годы знал наизусть некоторые полюбившиеся стихотворения, она же вся загоралась от рифмованных строк. Хотя противники стихов Толстой и Чехов тоже были почитаемы – здесь сходились интересы. И Библия. Поначалу Людмила, как и Лиза, не понимала его трепетного отношения к этим ветхим заветам и заповедям, потом зажглась и даже просила почитать то или другое любимое место вслух. И когда он читал ей, то думалось, что Лиза слушает его, ведь Людмила любила именно те места, что и покойная Лиза. Были это книга Иова и еще про Лотову жену и про Рахиль. Про Иакова и Рахиль. Про большую любовь Иакова, готового все вытерпеть ради того, чтобы заполучить возлюбленную. Такого теперь не сыщешь, вздыхала Людмила. Фактически лишенная нормального детства, перетерпевшая унижения и бедность, детдомовский быт, мерзости и предательства, она оставалась доброй и всепрощающей. Рассказывать о детдоме не любила. Считала, что ей очень повезло – поступила в институт, дали стипендию, да еще подработку нашла на почте. Работа такая, что можно во время дежурства читать. Всему она верила, что написано в книгах. Для нее и Ефим был подобен героям из любимых книг. Смотрела на него с обожанием, пристально разглядывала, словно пыталась сравнить с этими героями. Он никогда сам не приглашал к себе Людмилу, но когда день-другой она не появлялась, подолгу глядел на дорогу …
В последнее время Людмила часто забегала во двор к Ефиму и, усевшись на поленнице дров, подолгу засматривалась на то, как Ефим что-нибудь мастерит. За ней многие парни ухаживали, притягивали, наверное, её искренность и доверчивость. Глаза у неё были огромные, всегда с удивлением взирающие на мир и меняющие цвет в зависимости от времени дня. Однако парней всех она отвергала. Ефим ее понимал. Когда город рассекретили, слишком много сюда понаехало из других мест, так называемых отказников. Дело в том, что армия сокращалась, но военкоматы в других городах остались и этим военкоматам вменили в обязанность призывать взамен срочной службы на государственную работу юношей с восемнадцати до двадцати лет. Государственной работой, словно в насмешку, называлась самая грязная и не престижная работа. Уборка улиц, лесоповал, очистка рек. Здесь же, в отличие от других мест, в зачет за службу была работа на секретной верфи, поэтому военкоматов не было, и призывом здесь никто не занимался. Правда, как приехали эти молодые люди, так и быстро уехали, узнали про радиацию, и только здесь их и видели. На своих же парней рассчитывать не приходилось. Раньше все молодые люди призывного возраста работали в секретных лабораториях. А там радиационный фон зашкаливал приборы. Так что толка от них было мало в делах любовных. Да и с началом перестройки большинство молодых лаборантов и программистов покинули город, чтобы обрести признание в Штатах.
На смену им обещали в правительстве принять переселенцев. Недолгое время правил городом один амбициозный деятель, бывший эстрадный артист, говорил он бойко, успел всем головы вскружить. Придумал местные правительственные награды. Убрал с площади памятник Ленину и установил на его месте памятник кораблестроителю. Бывший горисполком стал называться правительством, начальники отделов стали министрами. Оклады министрам, естественно, сделал на уровне кремлевских – все ж не простые чиновники, а министры… Программу целую составил, как всех русскоязычных, рассеянных по миру, в город привлечь, сделать город мегаполисом, а там и столицей всех русских людей. Устроил в городе гастроли самого Киркорова. Половину городского бюджета в этот концерт вложил. Певец был доволен. Говорят, они были друзьями. Одного не учел – радиации, она всех отпугивала. Недолго он властвовал, ничего не успел, бюджет местный опустошил, кредитов набрал неподъемных и сам загремел в психушку. Столичные врачи определили – шизофрения. А возможно, и было задание от верхних властей такое, чтобы устранить зарвавшегося артиста.
А исполнились бы его планы, не моталась бы сейчас Людмила по городу в одиночку, от женихов бы отбою не было. Девушка красивая, ее только приодеть получше, да манерам светским подучить. И еще в ней есть одно достоинство – знает почти все стихи Цветаевой наизусть, читает их так искренне, с таким напряжением, что закрой глаза и покажется – эта многострадальная и гениальная женщина вдруг ожила. Ефим далек был от поэзии, но даже его эти стихи будоражили, он не скрывал своего восхищения и просил читать еще и еще. Людмиле это нравилось. Она как-то сказала: никто из наших парней и слушать не хочет, говорят, устарела Марина. Глупые они, ведь это крик души, а разве он может устареть. Он соглашался, конечно, глупые…
Всякий раз, когда она появлялась на дороге, то, даже еще не видя его, кружила рукой над головой, словно расталкивая воздух. А заметив его, широко улыбалась. Но в этот раз не было обычной улыбки на ее лице.
– Ефим Захарович! Все в панике! – встревожено сказала Людмила. – Я слышала – и про вас говорили, мол, надо проверить, что вы сооружаете. Донос был, что большой самогонный аппарат. На четырех листах написан от руки. Мне знакомый милиционер сказал …
– В наше время – и от руки! Донос опять старый писатель настрочил! – догадался Ефим.
– Ну, что вы, Ефим Захарович! Писатели никогда не станут таким гнусным делом заниматься, – возразила она и привычным движением тонких пальцев смахнула волосы со лба.
Людмила училась на филологическом факультете и к писателям испытывала особое уважение. Даже диплом она готовилась писать по истории местной литературы. Название заковыристое. Что-то вроде сенсорного восприятия тропов в литературе моногородов. Советовал ей Ефим, взяла бы что-либо более понятное.… А то заладила: местная литература, гений места, творец в провинции… Даже доносчика производила в гении…
Переубедить её было трудно, она ведь не знала тех времен, когда донос был почти решающим в любом деле. Ты не донесешь, на тебя донесут. Это сейчас доносы почти и не читают. А раньше и пулю можно было схлопотать!
