– О чем ты? Что с ним не так? – В голосе Норы слышалась угроза.
– Чего ему неможется? Чем недоволен? И почему кричит так жалобно? Он что, не умеет говорить?
– Он слабенький просто, вот и все, – осторожно сказала Пег.
– Слабенький, – повторила Мэри. Она все пятилась и пятилась, пока не очутилась в дверном проеме. – А он заразный?
Из горла Норы вырвался глухой рык:
– Ишь, смелая нашлась – спрашивать такое!
– Нора…
– Заразный он, слышала, Пег? Да как только у ней язык повернулся!
– Я ж ничего такого… Просто с виду он…
– Что он «с виду»?
– Нора… Спрос-то не беда… – Пег плюнула в краешек передника и обтерла Михялу лицо.
– Я только… – Мэри ткнула пальцем, указывая на ноги Михяла, которые обнажила задравшаяся до пупа рубашонка. – Ну хоть ходить-то он может? – Губы девочки дрожали.
– Она ж ребенок еще, Нора, – тихо сказала Пег. – Подойди сюда и сама посмотри, Мэри Клиффорд. Никакой заразной болезни у него нет. И вреда от него никакого тебе не будет… Ведь это просто дитя. Маленькое и безобидное.
Мэри кивнула, с трудом проглотив комок в горле.
– Ну, подойди же. Глянь-ка на него как следует. Он же славный малыш, ей-богу…
Мэри робко, из-за плеча Пег, разглядывала мальчика. Полузакрытые глаза ребенка, скошенные на кончик вздернутого носа, вялые губы.
– Ему больно? – спросила Мэри.
– Нет, не больно, нет. Он и смеяться может, и садится сам, без поддержки, может двигать руками и играть с разными вещами.
– А сколько ему?
– Ну… погоди-ка… – запнулась Пег. – Года четыре. Так ведь, Нора?
– Он перышки любит, – еле слышно произнесла Нора. И неуверенно опустилась на шаткую табуретку напротив Пег. – Перья…
– Да, точно. Четыре ему. И он любит перышки. И желуди. И бабки. – Пег старалась говорить весело. – Вот только ножки у него подкачали.
– Он ходить не может, – хрипло сказала Нора. – Раньше мог, а теперь разучился.
Мэри, опасливо взглянув на мальчика, плотнее сжала губы. Потом сказала:
– Михял? Я Мэри… – Она перевела взгляд на Нору – Он что, стесняется?
– Он не может сказать нам, стесняется или нет. – Нора помолчала. – Мне следовало предупредить тебя.
Мэри тряхнула головой. От болотной сырости по дороге волосы ее закудрявились, и она казалась еще младше – маленькая испуганная девочка. И Нора внезапно рассердилась на себя. Ведь это тоже еще дитя, а я ору на нее, чужая тетка.
– Слушай, ты ведь такой путь проделала, а я тебе даже попить не предложила. Ты ж небось от жажды помираешь…
Встав, Нора долила воды из ведра в горшок над очагом.
Пег легонько стиснула плечо Мэри:
– Давай положим его. Сюда вот, на вереск. Далеко-то он не уйдет.
– Я могу его взять. – Сев рядом с Пег, Мэри переложила Михяла себе на колени. – Ой, какой худой! Косточки одни! И легкий как перышко!
Женщины смотрели, как Мэри поправила на Михяле рубашку, прикрыв ему ноги, а затем укутала их собственным платком, сняв его с головы.
– Вот так. Теперь тебе будет полегче.
– Что ж. Мы рады, что ты у нас есть, Мэри Клиффорд. Всего тебе хорошего, и да благословит тебя Господь. А я лучше пойду к себе.
И, бросив на Нору многозначительный взгляд, Пег заковыляла к двери и вышла, оставив их одних.
Голова Михяла упиралась теперь Мэри в ключицу. Девочка неловко обняла его.
– Он весь дрожит, – сказала она.
Налив в два ковшика сливок, Нора принялась готовить картошку на ужин. Что-то сжимало ей горло точно веревкой, не давая вымолвить ни слова. Прошла не одна минута, прежде чем из-за ее спины донеслось неуверенное:
– Я уж постараюсь для вас.
– Надеюсь, что постараешься, – с трудом выдавили из себя Нора. – Очень надеюсь.
* * *
Позже тем же вечером, когда, закончив свою молчаливую трапезу и загнав кур на ночь, они раздвигали лавку и клали на нее соломенный тюфяк и одеяло, Нора сказала:
– Тебе тепло будет здесь у огня.
– Спасибо, миссис.
– И Михял будет с тобой рядом спать, для тепла.
– А он разве не в колыбели? – спросила Мэри, кивнув в сторону грубой плетенки из ивовых прутьев.
– Он вырос из нее. Тесно ему там. Да, и последи, чтоб он укрыт был хорошенько, он ночью все тряпье с себя скидывает.
Мэри взглянула на Михяла. Мальчик сидел, прислоненный к стене, голова его свесилась на плечо.
– Утром мы пройдемся чуток, и я покажу, где что в долине. Тебе ж надо знать, где родник. И место хорошее покажу, где лучше встать на речке белье полоскать. Там и другие девушки будут, с которыми тебе не вредно познакомиться.
– Михял тоже с нами пойдет?
Нора пронзила девочку взглядом.
– То есть вы его дома оставите или с собой возьмете? Ножки-то ведь у мальчика…
– Я не люблю его из дому вытаскивать.
– Что ж, вы его одного оставите?
– И не люблю, когда толкут воду в ступе и болтают пустое.
И, подняв лохань с грязной водой, в которой они мыли ноги, Нора открыла дверь и, кликнув фэйри «берегись», выплеснула воду за порог.
Глава 4
Ясень
– Кто там? Душа живая аль из мертвых кто?
Приоткрыв дверь бохана, Питер О’Коннор просунул голову под низкую притолоку. В руке он держал бутылку:
– Уже и неживой, до того в глотке пересохло!
Нэнс, кивнув, пригласила его войти:
– Ну, садись, Питер. Рада тебя видеть.
– Хорошо Мартина помянули. И ты свое кыне как красиво выводила, Нэнс!
Питер сел возле огня. Взяв грубо кованные щипцы Нэнс, выудил горящий уголек из очага и зажег трубку. «Да смилуется Господь над душами усопших», – прошептал он и сосал трубку, пока табак в ней не занялся и в воздух не поплыли кольца дыма.
– С чем сегодня пожаловал, Питер? Все плечо покоя не дает?
Питер покачал головой:
– Нет, плечо в порядке.
– Так что ж тогда? Глаза?
Когда мужчина на вопрос ее не ответил, Нэнс уселась поудобнее на своей табуретке и приготовилась терпеливо слушать.
– Сны мне снятся, вот что, Нэнс, – нарушил наконец молчание Питер.
– Да неужто сны…
– Не знаю уж, к чему бы они, – сквозь зубы процедил Питер. – И всё сильные такие.
– И что, донимают они тебя?
Питер глубоко затянулся трубкой.
– С тех самых пор донимают, как увидел я Мартина бездыханным на перепутье.
– Тревожные сны-то?
– Хуже некуда. – Питер поднял взгляд от огня, и Нэнс заметила, как потемнел он лицом: – Мерещится мне, будто беда на нас надвигается, Нэнс. Снится то скотина окровавленная, с перерезанным горлом, кровь на землю капает. – Он покосился на козу. – То будто тону я. Либо висельник привидится. А просыпаюсь точно от удушья.
Нэнс ждала, что еще скажет Питер. Но тот сидел молча, подтянув колени к самому подбородку, и Нэнс жестом показала на принесенную им бутылку.
– Так выпьем, что ли?
Вынув пробку, она передала бутылку Питеру.
Он хорошенько отхлебнул, передернул плечами, вытер рот.
– Крепкий потинь, что надо… – пробормотала Нэнс, в свою очередь приложившись к бутылке. И, отсев к огню, приготовилась слушать. Бывает, людям только и надо, чтоб их выслушали. Не торопя, в тишине, чтоб не было рядом разговоров, болтовни всяких там соседей. Ничего чтоб не было – лишь горящий очаг и женщина. Такая, что не вызывает желания. Такая, что не выболтает подружкам твоего секрета. Старуха, которая умеет слушать и знает толк в куреве и выпивке. Ради этого стоит постараться, выскользнуть из дома незаметно, пройти по парующим полям, мимо замшелых оград, чтоб уже под вечер навестить старуху в ее лачуге. Нэнс знала силу молчания.
В очаге горел огонь. Питер докурил трубку и выбил о колени. Они продолжали сидеть, время от времени передавая друг другу бутылку, пока в щель под дверью не поползла вечерняя сырость и не заставила Питера стряхнуть с себя оцепенение:
– А говорил я тебе про четырех сорок, которых видел, прежде чем Мартин отошел, помилуй Господь его душу?
