Швыряет на пол пальто, бумажник, ключи. Он бы и Джоша швырнул на пол, но мешает хорошее воспитание. Мартин набрасывается на Джоша, стоит им переступить порог, припирая его к идеально отштукатуренной и некрашеной стенке напором слов:

— Что это все значит, мать твою?

Джош удивлен. Чему, спрашивается? Ему следовало бы предвидеть такой поворот; обычно он куда лучше соображает, но сейчас его мыслительный процесс блокирован Кушлой и планами побега. Удивление лишает Джоша дара речи:

— Что? Ты о чем?

— Эта бодяга насчет отдыха. Отдыха от нас. И как ты мог вывалить на меня все это в ресторане? Нашел место! Что ты себе позволяешь, черт побери?

Джошу хватает секунды, чтобы опомниться, нервные клетки ощетиниваются, готовясь к контратаке. Он стоит в чудесной прихожей их чудесного дома, и он не хочет все это потерять. И он не хочет потерять Кушлу. Желание дать отпор берет верх над защитным инстинктом, Джош тоже начинает орать:

— Мне что, нельзя уехать на несколько дней? Ты это хочешь сказать? Я не могу провести пару дней в одиночестве?

— Я тебе не верю.

— Чему ты не веришь?

— Не верю, что ты хочешь уехать один.

Первый раунд за Джошем. Мартин допустил грубую тактическую ошибку. Его атака захлебнулась жаждой поскорее узнать правду. Он подбросил Джошу возможность мигом изменить планы. Верно, Джош надеялся уехать с Кушлой, но что если он и в самом деле уедет один? Самое время обдумать дальнейшие отношения с возлюбленными. Теперь он в силах не только продолжать врать, — и себе, и Мартину — но даже обрести по ходу разборки моральное превосходство. В полсекунды Джош убеждает себя в том, что он с самого начала намеревался отвалить один. Любой человек заслуживает нескольких дней полного покоя. А Мартин не только ведет себя неразумно, но и совершает куда более тяжкий грех с точки зрения обитателей мира самодостаточных привязанностей: он проговорился, что не доверяет партнеру. К такому умозаключению Джош приходит за полторы минуты, пока снимает и вешает пальто. Мартин, в страхе и гневе ожидающий ответа, лишь укрепляет праведную позицию любовника еще одной претензией:

— Что на тебя вдруг нашло? Мы ведь никогда не расставались. Все это выглядит сомнительно.

Джош с благодарностью хватается за прозвучавшее святотатство:

— Значит, ты во мне сомневаешься?

— Я этого не говорил.

Слишком поздно. И во втором раунде Мартин повержен. Он намекнул на недоверие. Заявил об этом вслух. Теперь у Джоша развязаны руки, и он заводит литанию, которую и репетировать нет нужды. Это подручное средство дается нам одновременно с первой любовью и первым поцелуем, оно у нас в крови, генетически запрограммировано. Каждый парный индивидуум знает манипулятивное кредо наизусть:

Если ты не доверяешь мне, то как мы можем жить вместе?

И как ты можешь не доверять мне после стольких лет?

Если ты сомневаешься во мне, тогда зачем я тебе вообще нужен?

Без доверия наши отношения ничего не стоят.

И далее уловки с 22-й по 98-ю: возможно, я дал тебе повод не доверять мне, но если ты мне не веришь, то плох ты, а не я…

Джош манипулирует любовником не сознательно. Просто так получается. Ведь Джош — человек. И куда лучше поставить Мартина в положение грешника, чем признать собственную неправоту. Куда лучше перевернуть стол, чем сидеть за ним в качестве обвиняемого. Джош — простой смертный, и в схватке его животные инстинкты прорываются наружу. Бей или беги. Джош выбирает и то, и другое. Поочередно. Сначала он обманным приемом отправляет любовника в нокаут, придавив для верности грузом ответственности, потом хватает заранее упакованную сумку и уходит. Он не знает, куда направляется. И мобильник с собой не берет. Он позвонит Мартину через пару дней. Прощальный поцелуй отменяется.

Мартин спит один и мерзнет. И просыпается в бешенстве.

Кушла готовится. Сбрызгивает сладкой розовой водой и апельсиновым цветом комнату по углам, погружается в ванну, густую от морской соли. Она знает, что надо делать; видела, как это делается — всего один раз, но воспоминание намертво отпечаталось в ее мозгу. Ей не положено было этого видеть, но так уж случилось.

Когда Кушле было семь лет, она, устав от сладостной неги дворца, поцеловала няньку, отменила дневные занятия по древнегреческому и современному китайскому и отправилась на прогулку в город. Она пребывала в полной безопасности, люди были счастливыми, страна беззаботной, ребенок мог гулять в радиусе десяти миль, а родители не беспокоиться, где он и что с ним. По крайней мере, так сказано в мифе.

Принцесса шла и шла, уплетая на ходу завтрак, упакованный в коробочку, — перепелиные яйца, оливковый хлеб, свежая икра и зрелый «бри». На десерт — бутылочка охлажденного шампанского и стаканчик изюма. Заядлой туристкой в собственной стране Кушла миновала дворцовые ворота. Стража кивнула ей — едва заметно, шомполами приученная всегда держать спину прямо. Кушла спустилась по недавно обновленным каменным ступеням на городские улицы. Прошла через чудесный городской район, потом через еще более чудесный, потом через самый чудесный. Она брела до тех пор, пока не перестала понимать, куда идет; пока не покончила с завтраком и не настала пора либо возвращаться, либо продолжить путь.

В тот момент, когда надо принять решение, обычно, откуда ни возьмись, появляется река с мостком или раздвоенная дорожка: направо — дом, налево — лес. Кушла выбрала прогулку среди деревьев. Ей хотелось побродить в густой зелени. Она вошла в лес и очень скоро набрела на колокольчики, незабудки и полянку с коттеджем. Маленький домик с витой трубой утопал в жимолости и подсолнухах — высоких, выше маленькой Кушлы. Но несмотря на яркое солнце, пробивавшееся сквозь крону деревьев, коттедж окружала густая темно-зеленая тень. Кушла подкралась к окошку, влажная трава попискивала по ее босыми ногами, мелкие насекомые разбегались в поисках укрытия. Она вытянулась на носочках и увидела кабинет феи Сострадания. Ту самую комнату, где фея творила любовь, и чудеса, и страсть, и радость. Мастерскую, где она изготовляла сердечный покой из выброшенных за ненадобностью сердец.

Фея Сострадания склонилась на каким-то стариком. Нежная детская неопытность не помешала принцессе понять, что старик устал. Возраст трудился над ним многие годы, и теперь его глаза помутнели, суставы скрючило артритом, спина согнулась. Даже в сказочной стране возраст в конечном итоге оборачивается дряхлостью. Но сердце старика все еще перекачивало кровь и любовь, он по-прежнему каждое утро и каждый вечер целовал жену, с которой прожил полвека. По-прежнему держал ее за руку во сне. Просил ее совета и любви, прежде чем принять решение. А она уже пятнадцать лет, как умерла. Фея Сострадания знала об этом, и старику пришла пора отдать ей должок. Ласково улыбаясь, фея склонилась над ним и затянула потуже узлы на лодыжках и запястьях:

— У тебя было пятьдесят лет ее любви, пора и честь знать.

— Но я не знаю, как буду без нее жить.

— Научишься, старина. И хватит ныть. Я подарила тебе пятнадцать лишних лет, а могла бы заткнуть этого твоего любящего жаворонка, когда ее мертвую и холодную закопали в землю.

— Но она не умерла! Она живет в моем сердце.

Фея Сострадания согласно кивнула:

— Вот и я о том же.

Старик плакал. Кушла стояла на цыпочках, ноги у нее ныли. Фея Сострадания проявляла нетерпение:

— Твое время кончилось, старый. Давай его сюда.

Фея наклонилась над стариком и заточенным ногтем разрезала хлопчатобумажную рубашку. Грудь старика была тощей и впалой, редкие седые волосы не уберегали ни от холода, — постоянные плюс десять градусов в кабинете обеспечивали свежесть любви — ни от жара лезвия, которое фея Сострадания держала в руках. Кушла завороженно наблюдала. Под кожей, тронутой желтизной, она увидела сердце, судорожно бившееся о грудную клетку, — плененная птица, рвущаяся на волю. Фея Сострадания завела связанные руки старику за голову и толчком уложила его на деревянный стол; старческая спина выгнулась, подставляя грудь под нож. Придерживая пациента за руки, фея аккуратно надрезала плоть. Крик старика потонул в ласковом колыбельной, которую мурлыкала фея Сострадания. Бросив нож на стол, она копалась в открывшейся полости, пока не ухватила сердце цепкими пальцами. Колыбельная и нежное поглаживание вынутого сердца успокоили старика, фея отпустила его руки, и они безвольно упали. Целуя глаза подопечного, она отсекла вены, соединявшие старика с жизнью. Сердце не знало, что его человек умер, и билось в ладони феи Сострадания в такт нежной колыбельной. Маленькие ножки Кушлы затекли, икры корчились от судороги, пальцы, цеплявшиеся за подоконник, онемели, но она не отводила глаз.