– Или простое везение, – возразил он. – Курите? – И достал из кармана коробочку с сигариллами. Тисненая золотая роза на крышке… – Те самые балканские, с добавлением лепестков роз. Он прикурил сигариллу и передал ее Юлии, она осторожно приняла ее из пальцев Антонио. Вдохнула душистый дым и, хоть не собиралась задавать главный вопрос так быстро, неожиданно даже для самой себя спросила:

– Знаете, где находится поместье Гильяно? – Потому что сама так и не смогла его найти.

«Она сказала „поместье“, а не „Дом“. Значит, ничего толком не знает о семье Гильяно», – оценил ситуацию Антонио, прищуриваясь сквозь дым, и покачал головой. Этот жест можно было расценить как «не знаю», «пока не скажу» или «что я получу, если скажу?». Юлия выбрала последний вариант.

В номере наверху она скакала на нем до изнеможения и, прежде чем рухнуть во взбитые, как сливки, простыни, пробормотала, вцепившись ногтями ему в грудь:

– Устроишь мне приглашение к Гильяно?

Антонио скривился от боли и промычал что-то нечленораздельное. Даже на пике блаженства он не мог бы пообещать ей то, что она просила. Но теперь он обязан был передать ее просьбу дону Гильяно.

Марк Вайнер любил Петербург за каменную кожу и холодную душу. Но ему, астматику с детства, не подходил местный климат. Лишь неподалеку от курортного Зеленогорска, в усадьбе на краю соснового леса, он мог дышать свободно.

Лес подступал к дому с трех сторон. Собственно, дом сам был частью леса: сосновые ступени, отполированные перила, стены из долгих бревен, дощатые струганые полы. За панорамными окнами лениво колыхался Финский залив.

Каждое утро Марк гулял по пляжу: ступая с крыльца на песок, оказывался в ином мире, мире зыбкости, неуверенности, сыпучести. И, как песчаные замки оседают под дыханием волн, так и в нем сглаживались ночные видения, неприятные сны и кошмары, стоило ему пройтись по берегу.

Нервный молодой человек… Его успокаивал непобедимый ритм воды. Моря, океаны, заливы он ценил за постоянство. Всегда хотел жить на берегу и мог себе позволить жить там, где хочет. Детскую астму он перерос, до сих пор с ужасом вспоминал, как задыхался от малейшего волнения, стихи в детском саду прочесть не мог, и в школе не выступал на всяких там мероприятиях, да что там – даже ответ у доски выводил его из зыбкого душевного равновесия. Иногда приступ накатывал, как волна, без видимой причины. Но одиночные приступы врачи за болезнь не считали: «Нервы лечите, молодой человек. Лечите нервы», – говорили ему доктора. Он лечил нервы, устраивал свою жизнь так, чтобы не было ни малейшего неудобства, ни одного повода для волнения. Но все равно, бывало, просыпался с рассветом, как будто выныривая из помойной ямы, в трясучке, с противным привкусом во рту, непонятные, расплывчатые картины висели перед глазами, он чувствовал запах застарелой крови, и страх разливался по телу.

Марк следил, как сходит лед с залива, с нетерпением дожидался белых ночей и никогда не пропускал начало зимы, первый снег в городе. Но стоило ему вернуться в Петербург, в отцовскую квартиру на Большой Конюшенной, как снова его одолевали плохие сны, и он начинал задыхаться.

В Арабских Эмиратах его здоровье ухудшилось. Казалось бы, сухой климат, пустыня… Но чтобы из гостиничного холла нырнуть в спасительно ледяной салон автомобиля, приходилось перейти вброд океан кипяченого молока. Воздух душным пластырем облеплял тело и лицо. Мучил, не давал вздохнуть. Жуткая страна. Царство Снежной королевы на раскаленной докрасна сковородке. Питерский дождь им бы тут определенно не помешал.

В Шарджу, культурную столицу Арабских Эмиратов, Марк привез коллекцию картин Томаса Кинкейда, американского художника, работы которого он собирал с двенадцати лет. Его друг, хранитель ценностей Национального художественного музея в Шардже, давно уговаривал его устроить выставку.

Официальное открытие, красная ленточка, речи, безалкогольное шампанское – компромисс между данью западной традиции и восточным сухим законом. Персонажи, наряженные, как герои сказок «Тысячи и одной ночи». Богатенькие эмирати – мужчины в дорогих костюмах и женщины, с ног до головы увешанные драгоценностями; местная аристократия – арабские мужи в традиционной одежде, белых отглаженных кандорах; журналисты, шныряющие в толпе гостей; интеллигенты-эмигранты, медленно фланирующие вдоль картин. На лицах – печать восточной расслабленности. Марка Вайнера представили как коллекционера, мецената, для которого транспортировка света искусства в народные массы – дело всей жизни. Он тоже произнес речь, ему долго аплодировали. Выставку назвали культурным событием года, хотя год только начался. В Эмираты пришла весна.

Когда с официозом было покончено, друг, хранитель музея Али, подошел к Марку:

– Ты, кажется, говорил, что интересуешься драгоценностями? Видишь девушку? – Он указал на особу с покрытой головой, в длинном сиреневом платье, которое скрывало грудь и плечи. Очень скромный наряд, а еще этот тюрбан на голове. – Она работает на Рашада аль-Хашми, владельца крупного ювелирного дома. Эксперт в драгоценных камнях и в оценке ювелирных украшений. Если будешь что-то покупать, то лучше у них, иначе тебя обманут и всучат подделку.

– Познакомишь?

– Мы с ней в ссоре, так что я буду тебе плохой рекомендацией. – На иронично приподнятую бровь Марка он закивал: – Да, да, обкурился, приставал к ней на одной вечеринке… И не успокоился даже тогда, когда меня вывела из клуба охрана, подкараулил ее у автомобильной стоянки. Ее зовут Ада, а фамилия, ох… – Он принялся тереть лоб.: – Она из ваших непроизносимых русских, то ли БолонИна, то ли БоронИна или БОронина. В общем, все зовут ее Ада.

Марк еще подумал тогда, глядя на Аду: как ей удается сохранять белизну кожи при таком солнце? На фоне черных накидок женщин-эмирати Ада выглядела Белоснежкой из сказки. Он подошел к ней, когда она рассматривала осенний пейзаж, вдохнул аромат ее духов, что-то воздушное с нотой лимона:

– Вам нравится Кинкейд?

– Рождественские дома.

Как она хорошо сказала! Без жеманства, без стремления понравиться. Без всяких там: «О, я обожаю Кинкейда! Эти краски! Этот свет! Картины дышат! Лучатся!» Или: «Повесила бы у себя одну. Не подарите ли, хи-хи, Томаса Кинкейда? Обещаю, ничего больше у вас не попрошу».

Рождественские дома. И это было то, чем его приворожил Кинкейд. Дома, в которых всегда горит свет. Дома, в которых тебя ждут. Праздник. Семья. Любовь. Дома, к которым ты, увы, не знаешь дороги. Нельзя же требовать, чтобы волшебство было идеальным.

– А ваш фаворит?

Она ни секунды не сомневалась:

– Рене Магритт.

Марк на секунду закрыл глаза. Магия, воплощенная на холсте. Магритт – художник, который удивлял и заставлял удивляться. Он разбил мир на смыслы и так и не собрал его. Все что было до Рене Магритта – искусство и реальность – перестало существовать лишь по одному его велению. «Мои картины – сны пробуждения», – говорил он. Его картины – тайна. И они не значат ничего, потому что тайна непознаваема.

Нет, он не будет обсуждать с красивой девушкой картины Магритта. Как ей удается – каждым словом задевать струну его сердца? Самую болезненную струну.

– А что насчет Нормана Роквелла? Он был наставником и другом Кинкейда.

– Только одно: «Апрельская дурочка и лавочник».

И Марк увидел ее пропасть, как компенсацию за пропасть свою: девочка и старик. Лавочник предлагает ей куклу со своим же лицом и ослиными ногами. А уменьшенная копия живой девочки тоже есть в его лавке – на полке – с мертвым барсуком в руках.

Марк спохватился:

– Позвольте представиться…

– О, не утруждайтесь, вы Марк Вайнер, бескорыстный меценат, принесший свет западного искусства на Восток. Слышала вашу вступительную речь… Ада Аркадьевна Боронина. – По его акценту она догадалась, что он «свой», и решила представиться полным именем. – Из Петербурга.

– Марк Михайлович. – Он долго жал ей руку и глупо улыбался, как человек, который вдруг среди смертоносных песков пустыни отыскал соотечественника. – И я из Петербурга, вот только день назад бродил по Невскому. А вы давно не были в Питере?