Он же мистификатор какой-то! Центропупист!
– Да мы в разных сменах. Почти не общаемся. Привык.
– Весело тут у тебя. Кино, а не жизнь!
– Весело, – без энтузиазма согласился Александр.
– Я кое-что предприму, чтобы ты мог переселиться ко мне.
Согласен?
Ковальский неуверенно кивнул головой.
VI
Наконец-то Александр решился позвонить Шостко.
– На вызове, скоро приедет, – ответил женский голос.
Ковальский, взяв свою заветную тетрадь с наиболее удачными, как казалось ему, стихами, пошёл на станцию «Скорой помощи».
…Женщина у телефона указала на дверь в соседнюю комнату:
– Владимир Владимирович там. У него на вызове умерла молодая больная.
Ковальский замер: «Идти или нет?».
– Идите, пока нет следующего вызова, – прозвучало за спиной.
Накануне Александр перечитывал стихи Шостко. Теперь выплыли отчётливо четыре строки:
Я делаю всё то, что надо делать…
Но сколько раз в клинической тиши
Я видел, как сгорало чьё-то тело
На ледяном безмолвии души!
«Ну, какие рыжие тёлки и братаны? – Вспомнил Александр стихотворение Никульшина. – Разве можно сравнивать…»
Ковальский открыл дверь. Поэт и врач сидел одиноко за небольшим столом. В одной руке – кусок колбасы, в другой – хлеб. Он механически жевал. Серое землистое лицо с огромным, вполовину лица, матовым лбом угрюмо.
– А-а, стихи принёс, – сказал вяло, не здороваясь.
Ковальский смешался. Уйти поздно. А вести разговор, которого так ждал, казалось, было не к месту.
– Может, я пойду… – вырвалось у Александра.
– Иди, – глухо ответил Шостко. – Тетрадь и листочки оставь, посмотрю. Потом позвонишь…
Ковальский вышел и остановился у зелёной ограды.
Кругом сновали машины, шли люди. Перед зданием за оградой стояли парни. Там, оказывается, был роддом. Окна его светились радостно и жизнеутверждающе. Долговязый детина весело демонстрировал зелёную красивую коляску.
– Она двойная, смотри! Раскладывается!
Худенькая женщина в окошке счастливо улыбалась.
Ковальский шёл в общежитие между жёлтых коробок домов и сквозь шуршание шин автомобилей звучали в его ушах строчки незнакомого поэта:
Я уйду в заливные луга,
Там братан рыжих тёлок пасёт…
Жизнь продолжалась… О своих стихах Александр сейчас не думал. Хотелось простора и весеннего майского неба. Какое бывает над заливными лугами…
* * *
За приговором Ковальский пришёл недели через полторы. Они условились встретиться в парке со старинными дубами за кинотеатром имени XX Партсъезда.
– Я отдал в редакцию «Волжского комсомольца» несколько стихотворений. Там обещали напечатать, – сказал Шостко, протягивая тетрадь Ковальскому.
В его словах ни восторга, ни удивления. Только исполнение обещанного.
– Отдельные строки просто хороши, вне всякого. Но порой гуляют интонации Пушкина, Есенина…
Ковальский вздрогнул. Ему показалось, что сейчас его собеседник скажет нечто такое, что взбодрит его: такие имена названы!
– Вы показывали ещё кому-нибудь свои стихи?
– Нет, только вам.
– Покажите. Я могу ошибаться. Поэзия – такая штука… Но мой совет: читайте классиков. Хотя бы для того, чтобы не повторяться. В областном центре есть литературное объединение «Молодая Волга», сорок минут на автобусе. Попробуйте поездить, хуже не будет. Помните всегда об образе. Душа отзывается на образ. Чем художественней, то есть образней, текст, тем больше он работает. КПД воздействия текста бывает больше единицы. Ибо читатель воспринимает образы душой. И образы по-своему многократно усиливаются. У каждого по-разному. Это азы, понимаешь?
«Недавно ругал меня за техницизмы, за «стоп», а сейчас это его «КПД» – как понять? – думал Александр. – Хотя тут устная речь поэта, а не стихи…»
– Образ во главе всего! Техническое образование, вернее, мышление – хорошо. Но для поэзии нужно нечто иное… – продолжал поэт.
Они шли по аллее парка, мимо высоких кряжистых дубов. Было пустынно и холодно.
Я видел, как сгорало чьё-то тело
На медленном безмолвии души! —
крутились в голове Ковальского строчки поэта.
«Смогу ли подняться на такую высоту? – волной захлестывала мысль, – поэзия должна мучиться над вопросами, на которые нет ответа, – так он сказал. Но, ведь, это намеренный бег по кругу?»
– Вы верите в существование души? – спросил Ковальский, когда они остановились около мощного дуба и Шостко, запрокинув лицо в холодное пасмурное небо, смотрел на шелестевшие жёлтые, пожухлые листы на кривой макушке дерева.
– Чудной вопрос, существование души очевидно…
– Но ведь столько людей не верит?..
– Это их дело! Труднее всего доказывать, что белое есть белое. Доводов нет, понимаешь?
– Пока не очень, – признался Александр.
– Ещё полсотни лет пройдёт и учёные ткнутся в необходимость признать существование души, а пока они, учёные эти, вовсе и не учёные… Странно, что это говорит врач? Я, отпетый циник, говорю, а они – молчат… – Он погрозил кому-то меж деревьев пальцем: – Погодите! Поплатитесь! Вернее, поплатимся…
Это был тот поэт, с которым они шли совсем недавно ночной улицей. И – не тот. Часть – наружи, а самая мощь – чудовищно огромная, невидимая – только угадывалась.
«Какое сомнительное дело – литература. Как всё зыбко и неопределённо в ней, – думал Ковальский. – Надо всего себя принести в жертву – тогда ещё можно на что-то надеяться, а делить себя на половинки – пустое дело…»
Они расстались без намёка на следующую встречу.
* * *
– На столе листок с женскими именами. Святцы какие, что ли? – спросил Ковальский, перекладывая стопки книг.
Свинарёв внушительно пояснил:
– Это список тех, с кем спал. Больше двух десятков за четыре года.
У Ковальского дёрнулось лицо. Николай заметил и добавил:
– Сам понимаешь, город молодёжный, бурлит всё… Но я осторожным стал. Окромя одной – ни с кем. Ну, иногда с Мариной… Она в горкоме уже. Я теперь член городского комитета народного контроля. Ага! А как ты хотел? Все торгаши у нас в кулаке. С которой встречаюсь, не с Мариной, – продолжал он доверительно, – всё нормально. Понимаешь: сплю с ней, фамилия у неё, что надо, а замуж идти не хочет. Нерешительная какая-то. – Свинарёв помолчал немного и, прицелившись своим знаменитым взглядом, спросил: – А ты – монах, что ли? Такой красавец! Хоть с одной встречался по-серьёзному? Аль нет?
Ковальский слушал, смотрел на него и видел только глубоко посаженные, мерцающие тёмной глубиной карие глаза и мелкие острые плотоядные зубы. Становилось не по себе.
«Тошно, надо всё-таки куда-то переселяться».
…Переселился он вскоре.
Вернувшись из поездки к сыну, Ковальский обнаружил пропажу осеннего пальто, выходного костюма, рубашек и даже перчаток… Не было и красивого малинового толстой вязки пуловера, который он ещё ни разу не успел надеть.
Ребята на этаже говорили, что дверь комнаты была открыта, Свинарёв валялся на кровати пьяный.
Это не походило на Николая. Но косвенное доказательство возможного запоя было: Свинарёв постоянно держал в шифоньере графин со спиртом заводского производства, прозывавшегося «шадымом». Настаивали этот самый «шадым» на дефицитных лимонных корках. Теперь графин пуст и лишь сухие потемневшие корочки, как некие кораллы, покоились на дне скучного сосуда.
Его хозяин всё отрицал, а Ковальский, заявивший, было, о пропаже в милицию, вскоре махнул рукой на всё, убедившись при общении со следователем в явной бесперспективности поиска.
Через неделю после этих событий он переселился в другое крыло этажа, к Суслову.
