– Ты, парень, вляпался по самое «не могу». Журнальчики, палки твои и ножик охотничий – это так, семечки. Честно скажу, на приговор они влияния не окажут. У нас ведь срока не складываются, а поглощаются. Более тяжкая статья поглощает те, что помельче. Ты Кодекс смотрел? Знаешь, какие санкции по «сто второй» предусмотрены?

Я отрицательно покачал головой.

Петр Сергеевич отклеился от окна, сел за стол напротив меня и с ходу раскрыл лежавшую на нем затертую книжку на нужной странице:

– Смотри: от восьми до пятнадцати или смертная казнь. Это если «сто вторая» пойдет…

Пальцем с пожелтевшим ногтем он подчеркнул заголовок статьи: «Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах».

– А может быть, и «сто третья», – он перевернул страницу. На бумагу упал комок пепла. Я прочитал: «Умышленное убийство… без отягчающих обстоятельств… от трех до десяти…»

Петр Сергеевич навалился локтями на стол, выдохнул папиросный дым мне в лицо:

– От трех до десяти, а не вышка! Соображаешь? Конечно, есть объективные признаки, но многое будет зависеть от того, как ты сам объяснишь свои действия. Никто ведь, кроме тебя, не знает, что там в твоей дурьей башке коротнуло. Проще говоря, сможешь как-то объяснить свои действия – глядишь, суд и поимеет к тебе снисхождение, с учетом возраста, незапятнанной биографии и спортивных заслуг… Кстати, биографию мы твою еще как следует не проверяли… А станешь молчать – на всю катушку получишь. На всю, вплоть до вышки, это я тебе могу точно пообещать!

– Да я вообще не пойму, о чем речь!

Петр Сергеевич пренебрежительно усмехнулся:

– О Никите.

– О ком?!

– О покойнике. Добрынин его фамилия. Или ты его фамилии не знал?

– Да я вообще о нем первый раз слышу!

– Он, между прочим, только полгода, как оттуда вернулся, – Петр Сергеевич кивнул на окно.

Я повернул голову и сквозь грязное стекло посмотрел на широкий колодец внутреннего двора:

– Сидел, что ли?

– Это ты у нас сядешь. А он воевал. Танкист, две боевые медали. Они, кстати, пропали. Так что тебе придется здорово потрудиться, чтобы со «сто второй» на «сто третью» перескочить. Я уже говорил, что все объективные признаки против тебя…

– Ну не знаю я никакого Добрынина! Отпечатки пальцев мои, что ли, проверьте! – я посмотрел на свои руки, они заметно подрагивали, и я поспешил сцепить их в замок.

– Проверим, – кивнул Петр Сергеевич. – А может, уже проверили, я же тебе не обо всем говорю, что у нас есть на тебя. Вот только ответь мне, – он еще больше навалился на стол, заскрипевший под тяжестью его тела, – откуда ты знаешь, что Добрынина убили в квартире? Тебя ведь там якобы не было!

– Да ничего я не знаю!

– Чего ж тогда про отпечатки заговорил? Они ведь на асфальте не остаются!

Некоторое время мы молчали. Я смотрел на пожелтевшие страницы раскрытого Кодекса. В голове у меня была полная каша. Как себя вести, я не знал. Понятно, что, раз я ничего не совершал, то надо говорить правду. Но что делать, если не верят? В милиции я бывал всего дважды: на Дальнем Востоке, когда получал паспорт, и здесь, в Ленинграде, когда прописывался в октябре прошлого года. Мент правильно сказал, что биография у меня незапятнанная… Была до сегодняшнего момента! С Мастером бы посоветоваться, он бы подсказал, как себя нужно вести. Или ответил бы: я тебя достаточно научил, чтобы ты сам мог сориентироваться? Эх, не тому я учился! Оказывается, иногда привод в милицию бывает полезнее дюжины тренировок. Если бы я рос нормальным уличным пацаном, то не растерялся бы так, как сейчас. Но мое детство прошло в обособленных от внешнего мира городках для военных и на матах спортзала.

С этого, то есть с разговора о детстве, и начал Цыганков, когда вернулся и сменил Петра Сергеевича, который, пробурчав:

– Бесполезно с ним все… Пойду потороплю следователя, – освободил стол и хлопнул дверью.

Цыганков достал из сейфа еще одну папку и, держа ее так, чтобы я не мог рассмотреть сложенных в ней бумаг, произнес:

– Итак, ты родился в шестьдесят шестом году в Ленинграде. Твой отец был офицером, умер в восьмидесятом. До прошлого года вы с матерью продолжали жить в военном городке, где она работала продавцом «Военторга», а потом перебрались к нам.

– Да, – кивнул я.

– Угощайся, – Цыганков, не поднимая глаз от бумаг, выложил на стол пачку сигарет и иностранную зажигалку.

– Не курю.

– Ах да, ты ж спортсмен! – Цыганков вытащил из папки конверт, в котором оказалась вырезка из «Советского спорта»: короткий отчет о соревнованиях и моя фотография на верхней ступеньке пьедестала почета. – Мастер спорта по самбо, победитель прошлогоднего турнира в Хабаровске в легком весе, обладатель специального приза за лучшую технику, призер соревнований в Ашхабаде и Вологде. Хорошие достижения для такого молодого возраста!

– Гайдар в шестнадцать эскадроном командовал.

– Сейчас занимаешься в клубе завода «Метеор», там же тренируешь группу… Комсомолец, не судим, не привлекался. Я ничего не забыл?

– Все правильно.

– А еще принимал участие в соревнованиях по карате.

– Ну, это давно было! Еще до запрета. Да и особых успехов я там не добился.

– Чего так? Засудили?

Обсуждать эту тему мне не очень хотелось, но я все-таки пояснил, чувствуя, что получается коряво и неточно:

– Бесконтактный стиль не для меня. Драться – так драться, а там танцы какие-то развели. Представляете, уже два дня соревнований прошли, а они все правила согласовывали, меняли чего-то… Да и молодой я еще был, опыта никакого.

– Понятно. А после запрета?..

– Что после запрета?

– Тренировки забросил?

– А как же!

– А вот у нас немного другая информация о вашем клубе… Кстати, зачем ты нунчаки хранил? На память оставил?

– Да, жалко было выбрасывать.

– То есть с Дальнего Востока сюда привез?

Чувствуя в вопросе какой-то подвох, я промолчал. Цыганков слегка усмехнулся:

– Ладно, пока оставим спортивную тему. Значит, с Никитой Добрыниным ты не знаком? Хорошо! Начнем с простого… – Цыганков неторопливо закурил. – Где ты был три дня назад?

– Три дня назад? Вспомнить надо.

– Вспоминай, для этого мы и встретились.

– Так, три дня… А какое время вас интересует?

– Когда убили Добрынина.

Я кивнул, и только после этого сообразил, что время смерти мне неизвестно. Надо было так и сказать, а я сглупил:

– То есть вечером?

Цыганков опять усмехнулся, только уже не слегка, а довольно язвительно:

– Ты правильно догадался, что вечером. Ну и где же ты был?!

С шести вечера и до полуночи я был в кафе «Сказка», где подрабатывал вышибалой. С директрисой кафе был связан мой коллега по секции Серый, а я дежурил один-два раза в неделю, когда он не мог. Если я признаюсь ментам, то не только подставлю кафе, где, кстати, от меня все открестятся, но и подведу Серого. Так что надо молчать…

– Дома я был.

– Соседи говорят, не было.

Я смахнул пот со лба:

– А вы им верьте поменьше. Они что, за мной в щелку подглядывают? Был, не был – откуда им знать? Я ж, когда дома, не шумлю, музыку громкую не включаю… То же мне, свидетели нашлись!

– Между прочим, среди них есть члены партии, – вкрадчиво сказал Цыганков и, прежде чем я переварил значение этого аргумента, нанес тяжелый удар: – Название «Сказка» тебе что-нибудь говорит?

– Сказка?

– Кафе такое на Просвещения.

Я понял, что им все известно, и Цыганков просто играет со мной, как кошка с мышонком. Что ж, сегодня матч по его правилам и на его поле, при всем желании я не смогу угадать, какие действия он предпримет и какие тузы спрятаны у него в рукаве.

– Был я в этом кафе пару раз.

– С кем ты там был?

– Я не помню. Может, с девчонкой какой…

– А может, с мальчишкой! Не получается, Константин Андреич, у нас с тобой разговора.

В кабинет зашел его напарник. Стоя у двери, вопросительно посмотрел на Цыганкова, и тот развел руками: