Дежуривший у нашего трапа мой приятель Федя пожимал плечами и всем своим видом словно бы говорил: «За что хвалить? Обыкновенно…» Говорил он это, в общем, шутя, потому что мог шутить в самых нешуточных ситуациях. Бывало, бежит во время шторма по палубе, увидит летящую навстречу волну и грозит ей: «Эй, голубушка, поосторожней!» А подбросит палуба, он ей тоже выговор делает: «А потише нельзя? Я, может быть, плавать не умею! Швырнёшь за борт – утону, отвечать сама будешь!»

Федю действительно никто из нас плавающим не видел, ни на кубинском пляже, ни в горячей индийской воде. То ли надоела вода человеку, то ли в самом деле не плавает. А ведь все моря-океаны обошёл. Бывает же такое!

Так вот Федя шутливо кивал немцу и объяснял знаками: «Ничего особенного!»

Особенного, конечно, ничего не было. Работа как работа. Но вокруг было так свежо, так ветрено пахло океанской глубиной, что я да и Федя соглашались с немцем: «Гут! Хорошо!»

Нравилась погода, наверное, и японским ребятишкам. Они собирались в порту в своих тёмных школьных костюмчиках, раскладывали прямо на причале альбомы, краски, рисовали море, острова, корабли и наш бывалый лесовоз. Получалось у них всё ярко, празднично.

Мы подходили к ребятишкам, заглядывали в альбомы. И тут же возле детей появлялся седой повар с танкера. Он покачивал головой, поводил бровями: «Гут! Гут!», а сам присматривался к нам и всякий раз приглашал к себе: «Заходите! Посидим поговорим!» По глазам было видно, что очень ему хотелось с нами поговорить и вроде бы чем-то поделиться.

Но не было у нас времени! Погрузка подходила к концу, мы вот-вот отправлялись домой, к своему берегу, к родному первому снежку…

Перед самым нашим выходом из порта ветер неожиданно посвежел, расходился. В причал стали надсадно стучаться волны, осыпать набережную брызгами. Я подхватил свой малярный инструмент: красить по мокрому не годится. Засобирались и японские ребятишки. Лишь один, посмелей, задержался – рисовать бурлящие волны. Мы сперва остерегали его, покрикивали, но потом успокоились: видно, привык, сам понимает.

И вдруг заскрежетали тросы, корабли потянуло вверх: с налёту, будто саданули из пушки, в берег ударила громадная волна. Накрывая растекающейся пеной весь причал, весь порт, она ткнулась в склады, крутанулась, покатилась назад – и маленький япончик, потянувшийся за плывущим альбомом, скатился с потоком в море.

Я кинулся по трапу. С криками, наперебой, бросив работу, высыпали на берег японские грузчики. По корме немецкого танкера, сбрасывая куртку и готовясь к прыжку, бежал повар: «Беда! Аврал!»

И тут с нашей кормы, мелькнув, пролетело что-то чёрное, ушло в волны, и я едва успел заметить: это же Федя! Его чёрный свитерок!

Он вошёл в воду мгновенно. Мы закричали, заторопились: он же не умеет плавать! Он же, говорил, не плавает!

Но тут из студёной глубины появилась одна голова, за ней – вторая. В воду разом полетели спасательные круги, оранжевые спасательные жилеты. А через несколько минут грузчики уже хлопотали вокруг мальчишки, шлёпали мокрого, сцепившего зубы Федю по плечам и спине, кричали: «Спасибо! Аригато! Тоно аригато!» Портовые рабочие протягивали ему фляги, термосы: «Кампай, кампай!» – «Грейся!» А он всё встряхивал головой и, дрожа от холода, никак не мог стянуть с себя одежду…

Ветер как налетел, так и пропал. Волнение улеглось. Быстро наступил осенний вечер, закачал над морем звёзды, засветил огни на кораблях. Неоновым светом заиграли в городке рекламы.

Я стоял на вахте у трапа, удивлялся: «Ну Федя!» – и отвечал то и дело подходившим с благодарностью японцам, что товарищ, который спас мальчика, спит, крепко спит.

Японцы улыбались и понимающе кивали. Но вот совсем кончился этот шумный тревожный день, стало слышно, как опять позванивают колокольцы на рыбацких судах.

И тогда со стороны танкера зазвучали сильные мужские шаги. К нам, к нашему трапу, направлялся повар-немец. Был он в тёмном выходном костюме и со свёртком, от которого вкусно пахло. Он тоже спросил, где наш товарищ. Он очень хотел бы ему сказать, что сам тоже хотел нырнуть за мальчиком, да не успел. Наш товарищ оказался быстрее. И смелее. «Да! да! Смелее! Нельзя ли его позвать?»

Стоявший рядом штурман развёл руками, а я сказал:

– Спит Федя.

Немец задумался. Переспросил:

– Федя?

– Федя! – повторил я.

И вдруг, оживившись, немец заговорил быстро, а там ещё быстрей, так что я перестал что-либо понимать и разбирал только одно часто повторяемое им слово: «онкель, онкель» – «дядя», а затем: «онкель Федя» – «дядя Федя».

Я удивленно посмотрел на штурмана, и тот улыбнулся:

– Говорит: «Опять дядя Федя».

– Почему – опять? – спросил я.

– Говорит, у него в детстве тоже был дядя Федя, который его спас.

Повар заволновался, закивал, стал говорить медленней и понятней о том, как всё это когда-то случилось…

Было то в минувшую войну. Целую неделю в их городке шёл бой. Страшный бой. Такой, что разлетались от взрывов дома! И все-все, кто мог, спрятались в самых глубоких подвалах. Они с братишкой тоже сидели в подвале – в темноте, без крошки во рту. Никому наверху не было до них дела… А потом прогрохотали танки, стало тихо. Так тихо, будто город умер и на земле не осталось людей. Дети выбрались из подземелья.

…На улице зацокали копыта, заскрипели колёса, запахло борщом, хлебом, и на площадь вкатилась русская полевая кухня, на которой сидел повар, невысокий пожилой солдат с медалью. И сразу же вокруг него появились дети. Целая площадь детей! С мисками, с кастрюлями, банками. И солдат, дядя Федя, открыв котёл, стал наливать всем борщ.

Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтёр её и, наполнив до самого верха, протянул им с вкусным – ох, каким вкусным! – куском хлеба…

Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чём так хотелось ему рассказать!

А он, заметив наши взгляды, сказал:

– О^́нкель был совсем маленьким, ганц кляйн. – И повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. – Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр а́ллен ки́ндерн.

Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:

– Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.

Он улыбнулся и, уже прощаясь, вздохнул:

– Вот хотел угостить и вашего товарища… Но Федя спит. Спит онкель Федя.

И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Он-кель, он-кель…»

Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь. Штурман улыбнулся:

– Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел…

На рассвете мы уходили. Берег ещё спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке – повара встают рано – и негромко кричал нам:

– Передайте привет онкелю Феде!

Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом. Скорее всего, обоим.

За бортом всё больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком всё отчётливее вырисовывался старый вулкан. В одном из домиков у его подножия спал ещё японский мальчик, у которого тоже был теперь свой дядя Федя.