Рин поворачивается всем корпусом и видит черно-белое переплетение изломанных линий. Объемный, многомерный рисунок сам меняет местами верх и низ, право и лево, передний его план уходит назад, изнутри возникают и занимают центральное место новые углы и узлы, более сложные, более симметричные. Перед глазами Рина пульсирует непрекращающееся движение черного и белого. Впитывает в себя свет и цвет, как черная дыра, выплевывая боль во вне. Паразитирует на Связи.

— Видишь? Оно стирает твою реальность. Заменяет своей. Универсальный Целитель не работает, когда такая Метка ставится на изнанку Связи. Метка переписывает. Просто так не вылечить. Надо переписать поверх.

— Но как? Я не понимаю! Помоги!

— Самое простое — разорвать линии, вплести цвет. Обратный процесс. Преврати боль в цвет. Цвет заполнит, изменит, сделает новое движение, восстановит поврежденную цепь. Давай!

— Эй-йей. Что значит «давай»! Я не понял ни слова! Какие цвета! Куда наносить!

— На изнанке новое творится как картина. Здесь нет биомассы. Здесь есть нервная энергия, волны и частицы. Твори.

— Я так не умею, я другой! Надо придумать что-то еще.

— Если бы ты был другой, Черная пара не нашла бы тебя, и ты не мог бы прийти на изнанку. Ты тоже идеальный прототип. Поэтому ты здесь. Наследию нужны вы оба. Перестань думать. Просто создай из боли цвета. Все цвета, — Рин закрывает глаза и вспоминает палитры, разбросанные по студии Тоби. Это не трудно. Это он может.— Получилось? Видишь тут пустота — в твоем мире — это причина скорой гибели Наследия в прототипе, наложи цвета, те, которые тебе кажутся правильными, доверься своим инстинктам. Оранжевый? Такой оттенок или посветлее? Еще. Другой цвет, — слова ложились в Рина правильными частями, как будто вставали на давно приготовленные для них места, не вызывали сомнений, как не вызывали сомнений отражения в зеркалах. Ему даже начинало казаться, что он знает что будет сказано, до того как звук раздастся в его голове.

— Одного цвета мало, чтобы восстановить ген времени. Смотри — здесь черное. Это вирус. Да, если нанести белила, это его ослабит. Больше, теперь почти ничего не осталось от черного. Теперь это как грязный мрамор. Добавляешь красный и коричневый, красиво, как стена. Золотой — хорошо. Ничего, пусть течет, не останавливайся! По центру немного фиолетового, левее и выше, хорошо, и не переживай, со временем все встанет на свои места, главное сейчас — задать правильную основу, убрать вирус! Не идеально, но я потом поправлю. Все. Иди дальше. Наследие умирает еще в двух местах.

Во второй зоне поражения Рин уже не мешкает. Боль Тобиаса шало стучит в голове. Он хочет больше боли. Ему мало. Надо еще. Боль становится наваждением. Он хочет ее пить, она нужна ему, как вода умирающему от жажды. В этот самый момент на глаза ложится суровая кисея, стылая и отрезвляющая. Секунду перед глазами пелена, потом повязка исчезает, как будто ее и не было. Вместе с ней исчезает и жажда.

Рин оглядывается — жажда довела его до последней смертельной раны. Однако время его на исходе.

— Ты не можешь здесь больше задерживаться. Я буду считать и когда скажу «пятьдесят», ты уйдешь. Раз…

Больше никто не говорил ему, что делать. Под стучащие в голове отсчет Рин вспоминает бабочек — их Тоби рисовал сотнями. Они были повсюду в его студии. Рин широкой основой набрасывает цвет морской волны, волной разливает индиго, ладонью по всей длине ведет васильковым. Сорок девять.

Пятьдесят.

Резкий высокий звук и его выбрасывает во внешний мир. Вместо палитры цветов он видит расширенный зрачки Тобиаса, проводит рукой по его лбу, стирая крупные капли пота, кажется, что пальцы оставляют на бледной коже широкий синий след.

— Все, Тоби, теперь надо поспать, все будет хорошо!

Чувствует, как расслабляются мышцы лица, как закрываются глаза, и слышит, как через некоторое время рваное дыхание становится ритмичным, хоть и не глубоким. Рин приваливается спиной к шершавому бугристому стволу. Неудобно, но у него хватает сил только на то, чтобы приподнять голову Тоби и положить себе на колени. Надо заснуть, сон снимет усталость, но его не отпускает беспокойство. Наоборот, оно усиливается. Что если он сделал недостаточно? Что если Тоби не сумеет восстановиться? Что если их все-таки найдут до того, как Тоби восстановится?

Рин выныривает из водоворота тревожных вопросов, только через несколько часов, когда солнце уже низко висит над горизонтом. Дрожит всем телом то ли от напряжения, то ли от холода. Трогает Тоби за плечо, легонько хлопает по щеке. Тот не реагирует. Наклоняется, нащупывает губами пульсирующую вену на виске. Жив. Но холодный. Они слишком легко одеты. Рин смотрит в сторону дома, который не выглядит заброшенным, но есть в нем что-то неуловимое, позволяющее безошибочно определить, что в нем уже давно никто не живет. Надо или перебираться внутрь, или принести одеяла, спальники или что там еще найдется. Что-то должно найтись.

Рин оглядывается. Под голову Тоби положить нечего. Тогда он стаскивает с себя рубашку, комкает и подсовывает под затылок вместо своих коленок. С трудом поднимается на ватных, негнущихся ногах и ковыляет к крыльцу, морщась и пошатываясь. Проржавевшие шурупы хлипкой двери черного хода выпадают от первого же удара плечом. Дверь распахивается настежь. Вот и хорошо. Рин заходит в темное помещение и первое что бросается ему в глаза — висящая на вешалке теплая кофта.

***

Тобиас пытается пошевелиться. И не может. Он практически уверен, что ему опять три года и он сидит в шкафу и дрожит от страха. Сейчас приоткроет дверцу и увидит маму, безумно красивую, пахнущую ванилью и молоком. Ее шафрановые с крапинками меди глаза посмотрят ему прямо в сердце, она улыбнется в последний раз, ее губы задрожат от напряжения, и он прочтет по ним «я тебя люблю», прежде чем черные протуберанцы набросятся на нее. Второй раз Тоби этого не переживет. Нельзя, чтобы все повторилось. Надо позвать на помощь… Рина? Да! Если позвать Рина, то все будет хорошо. Тоби пытается открыть глаза, но простое мышечное усилие совершенно недоступно — веки не слушаются. Из горла не выходило ни одного звука. Тобиас приказывает себе разжать зубы и позвать.

***

Рин выходит из дома, нагруженный одеялами. Видит, как Тоби хрипит и шарит руками по земле, впивается ногтями в грунт и траву. Одеяла выпадают из рук, Рин бросается вперед, падает рядом на колени, наклоняется к самым губам, пытаясь понять:

— Что, Тоби? Я здесь! Что не так?

— Ы-ы-ы, ы-н-н,

— Я просто зашел в дом. Надо согреться. Сейчас, Тоби!

— ы…н, Рин, — челюсти наконец размыкаются, беспокойство постепенно сходит на нет.

Рин отползает за одеялами.

— Вот так, — накрывает Тоби сверху, подтыкает края, сам опять устраивается как в прошлый раз, укрывается почти с головой:

— Сейчас я тебя согрею, все хорошо, сейчас все будет хорошо, — Рин наклоняется, набирает в легкие воздуха, с силой выдыхает ртом в одеяло, потом еще и опять, и снова, сопит, краснеет и продолжает выдыхать в пахнущую пылью шерсть, словно делая искусственное дыхание. До тех пор пока Тоби не открывает глаза.

— Привет! — шепчет Рин. — Дела еще не очень, да? Надо еще полежать чуток, теперь будет тепло. А потом переберемся в дом.

Теплые губы, теплое дыхание, теплый взгляд, теплые слова снова уносят Тоби в забытье. На этот раз он дышит глубоко и жадно.

Его будит запах железной дороги в ноздрях и низкий звук TGV, вжикнувшего по мосту на скорости за двести и опутавшего ночь яркой световой лентой. Скорый оставляет за собой запах машинного масла и порыв горячего ветра. Тобиас смотрит прямо в небо. Светлое, озаренное по краю приглушенным адским пламенем ближайшего города. Справа небо заслоняет нависающий над глазами острый угол подбородка, на самом острие мутная капля слюны. Рин спит. Тобас двигает плечом, пытается вскинуть руку — вытереть, но движение отдается прострелом в позвоночнике. Тобиас замирает, не решаясь вздохнуть. Если от одного движения так паршиво, то что же будет, когда придется вставать? Рин тут же просыпается, проводит пятерней по губам, смотри на Тобиаса со сна удивленными глазами, но в них быстро появляется понимание происходящего: