«С самого начала, кроме нежности – что-то еще…»
«Наверное, так оно и должно быть, ведь на то оно и счастье, что понять его невозможно. Не успеешь задуматься, а оно уже и улетело…
А бывает, чтобы счастье – и без подвоха?..»
Может, достаточно?
Понятно ли, почему для меня так существенно понимание счастья Борисом Берлиным и почему его исповедь так важна в нынешней литературной ситуации? В безоблачном варианте и осмыслять нечего. А если рядом в душе дремлет и просыпается зверь? И только смерть становится избавлением от этой напасти?
Трагическая готовность к «напасти» позволяет вынести ее даже тогда, когда вместо обещанной сладости цимеса судьба подкладывает тебе что-нибудь… «наоборот».
От автора
ЦИМЕС. Рассказы
Вначале было слово
ГЛАВА САМАЯ ПЕРВАЯ
«Легче воздуха мои мысли о тебе…»
Журавлев морщится, захлопывает папку, бросает на меня взгляд исподлобья и недовольно произносит:
– Ты в самом деле уверен, что мне это надо читать? Что мне стоит это читать?
Господи, встать бы, выхватить у него из-под носа рукопись, повернуться и хлопнуть дверью. И забыть сюда дорогу. Только вот… Приходится жить в условиях окружающей реальности, данной нам в ощущениях. А ощущения почти напрямую зависят от чего? Вот именно. Их – деньги – пока еще никто не отменял. Правда, когда-то давно, в прошлом веке, что-то такое вроде было. Обещали вроде, но так до сих пор и…
– Слушай, у тебя настроение плохое? С Машкой что-то? Или живот прихватило? Ты меня сколько лет знаешь, а? Сколько ты моих книг издал и сколько ты, между прочим, на них заработал? Я к тебе не просто как к издателю пришел, а как к моему издателю, понял?
– Вот я тебе как твой издатель и говорю, другому бы не сказал. Ты посидел, в окно на дождь поглядел, о бабе своей или чужой подумал, и пошло-поехало. Глядишь, через месяц-два повесть, а то и поболе. И вагон самомнения. А мне что делать? У меня от вашей гениальности уже руки по утрам трясутся. Только прочесть это все…
– Коля… – я несколько секунд молчу, а потом тянусь к лежащей перед ним папке с рукописью. – Так, ясно. Я пошел.
Его рука на рукописи не двигается. Наконец он устало изрекает:
– Ладно, ладно, не гоношись. Прочту. Погляжу я твои «мысли легче воздуха»… В ближайшие дни не обещаю, но прочту. Скоро. Созвонимся. Пока. Иди…
Я выхожу из издательства и иду домой – к своей любимой. Вот приду и обниму ее.
– Здравствуй, птичка моя.
А она уткнется всем своим лицом прямо мне в шею, в мой колючий шарф, и замрет на секунду. И тоже обнимет меня прохладными тонкими руками и зашепчет прямо в ухо разные свои глупости. И негромко – только ей одной – я скажу:
– Знаешь, любимая, а я все-таки отнес в издательство эту повесть.
– Какую? Неужели «Легче воздуха»? – спросит она, задохнувшись.
– Конечно. Ведь это лучшее, что я написал.
– Зря… – поникнет она своей светлой головкой. – Я же тебя просила.
– Да. Но я так и не понимаю – почему?
– Потому что она… Она слишком счастливая, эта твоя повесть.
– Ну и что?
– Люди могут не так ее понять и, прочитав, натворить глупостей. Потерять голову, понимаешь?
– Нет, не понимаю.
– Ну как же, сам подумай. Живет себе человек, живет. Думает, что счастлив и все у него хорошо. И вдруг оказывается, что все это время ему показывали черно-белое кино. А тут оторвался он от экрана, окно распахнул, а жизнь-то вокруг – разноцветная. И так ему обидно сразу. Так обидно, что он от этой самой обиды в это самое окно и…
– Все равно не понимаю. То есть про разноцветную жизнь – да, все понятно, мы с тобой ее уже вон как долго проживаем. И счастье наше неизмеримо больше того, что может представить себе обычный человек. Я лишь попытался о нем, но разве нас с тобой рассказать возможно? Все равно получится только бледная, ускользающая тень. Тень нашего счастья.
– Нет, получилось слишком хорошо, слишком небесно, не по-людски, – и она по-детски упрямо сожмет губы, а я поцелую ее в самый их уголок, над ним как раз родинка, – чтобы улыбнулась.
А может… Может, этого ничего и не будет. И лишь холодный дом встретит меня. Пустой холодный дом, говорящий сквозняк, пустые вешалки и пустые бутылки. Да еще фотография в рамке с треснутым стеклом. Ее опрокинуло ветром, и стекло треснуло. А на ней улыбается женщина, и та же родинка. Только стекло треснуло – сквозняк…
В общем, все было, есть и будет, как я захочу. Как я напишу, так и будет.
А пока – вот:
«Легче воздуха мои мысли о тебе»…
ГЛАВА СЛЕДУЮЩАЯ
«Легче воздуха мои мысли о тебе»…
– Журавлев, это что за «легче воздуха»? Снова чью-то рукопись принес? Ну что ты опять все в прихожей навалил? Бумаги, бумаги… Сколько можно работу домой таскать? И грязи от нее… Лорд, фу! Уже не только у меня, у собаки на нее аллергия. Лорд, я кому сказала! Фу! Отдай, собака! Отдай, слышишь! Ах ты… А теперь марш на место! На место пошел, быстро! Вот порвет он тебе однажды какую-нибудь рукопись так, что неприятностей не оберешься, может, хоть тогда до тебя дойдет…
В руках у нее та самая папка со следами собачьих зубов, с беспорядочно торчащими из нее листами. Она раскрывает ее, поправляет, подравнивает листы и вновь останавливается на первой строчке:
«Легче воздуха мои мысли о тебе…»
Она пробегает глазами еще несколько слов, потом несколько строк, потом присаживается на табуретку прямо здесь же, в прихожей, погружается в чтение, начинают шевелиться губы…
– Маш, ты что-то сказала? Прости, я не слышал, у меня тут вода шумела в душе. Маш!
– Что, Коля? Да нет, ничего, ничего… Там ужин на столе, иди поешь…
– Маш, ты рукопись положи на тумбочку в спальне, может, я перед сном почитаю, если не усну, ладно?
«Легче воздуха мои мысли о тебе. Легче этого только твое дыханье. Я не знаю, зачем встретил тебя в мудрую пору своей жизни. Неужели для того, чтобы снова наделать глупостей? Забудь, забудь это слово – любовь. Нашего слова еще не придумали…»
Она вздыхает, смотрит в окно, в сумерки. Опускает глаза, продолжает читать дальше: страница, еще одна, еще…
Как странно выходит. Столько лет, а будто и не было ничего. Ни радости, ни горя – ничего.
– Милый мой, милый, – шепчут губы. – Митя…
Дрожат пальцы, перелистывая страницы…
– Девушка, простите! Вы не могли бы мне помочь?
Маша оборачивается и видит худого мужчину спортивного вида. Еще молодой, а виски седые. И глаза такие, что хочется верить. Синие, как…
– А в чем дело?
– Да в принципе ничего особенного. Видите ли, я за вами наблюдаю все время, пока едем, а как вас зовут, не знаю. Имени вашего не знаю. Должно же мне быть известно, кого я сегодня вечером пригласил… в кафе и потанцевать. Скажем, в девятнадцать часов? А еще лучше – давайте я вас провожу. По дороге и познакомимся. Вам когда выходить?
– Мне… на следующей.
– Ну тем более, мне тоже. По-моему, это судьба, вам не кажется?
Оказалось, он живет через дом от нее. Она была студенткой второго курса, а он офицером-афганцем. По дороге от остановки она его спросила:
– А вы в отпуске?
– Почти, да не совсем. Командировка, груз сопровождал к месту назначения. Ну и заодно десять суток дома.
Это потом, много позже, она узнала, что такое груз двести, а тогда…
Им было весело вместе и так – звонко…
Целых полторы недели. Он нежил ее, любил, лелеял. На руках носил, как пушинку, – сильный. Он был, как никто потом, после. Единственный.
На вокзале, прощаясь, он сказал:
