— Что, ежели ему крайне необходимо, чтобы я отыскал ее и, вновь поддавшись чарам, повел под венец? Чтобы она стала моей женой. Чтобы получила все, чем я владею. Чтобы после передать все это через право наследования своему супругу.

— Я тебе не понимаю… — рассеянно проговорила Амели. — Какому супругу?

— Тому, кто займет мое место, когда покину этот суетный мир. А покинуть его я должен вскорости после венчания с дивной Belle, как он ее называет.

Удивленно распахнув глаза, Амели взглянула на Дмитриевского, завороженная его вкрадчивым шепотом. А в Александре словно плотину прорвало: бурной рекой полились слова о том, что случилось зимой в Заозерном, и какие последствия повлекло простое дорожное происшествие. Амели, затаив дыхание, слушала его рассказ. А еще она надеялась, что, как и прежде, откровение принесет ему облегчение и покой, поможет примириться с происшедшим. Как это было тогда, летом 1826 года…

— Но почему именно Василь? — мягко возразила она, с трудом разлепив пересохшие губы, когда Александр, наконец, замолчал. Амели поразил накал чувств, бушевавший в его душе. И ненависть… Ее огонь буквально пожирал его изнутри, Амели видела его в глазах Александра, угадывала в резкости движений, слышала в голосе. И ей очень хотелось ошибаться. Потому что она боялась… Боялась, что этот огонь уничтожит его. Поглотит полностью, оставив лишь пепел.

— Потому что не было иной персоны в имении на Лествичника. Взять хотя бы этот факт…

— Неужто? Ни гостей, ни проезжих персон? Никого?

— Ты же знаешь, я никого не принимаю. Заозерное не постоялый двор. И гостей не было. Только Василь и Борис.

Он вздрогнул и посмотрел на нее с невысказанным вопросом в глазах, а потом оба, словно опомнившись и устыдившись, покачали головами.

— Чтобы обогатиться за мой счет, Борису нет нужды в таких планах… Он и так держит все в своих руках.

— Он вытащил тебя из той истории. Пусть и ссылка в имение, но не в Сибирь же… и в солдаты не разжаловали, как Михаила.

Михаила упоминать не следовало. Амели тут же поняла это, едва заметила, какое жесткое выражение приобрели глаза Александра. Он снова закрывался от нее.

— Повторюсь, ежели позволишь. Много неясностей в этой истории, — поспешно проговорила она. Отчаянно пытаясь удержать момент откровенности, даже схватила Александра за запястье. — Не странен ли ее отказ тебе, когда ты шагнул в расставленную ловушку? Не странен ли ее побег перед самым венчанием? Не странно ли, что она пыталась отравить тебя прежде срока?

— Не желаю думать о том, — холодно отрезал Александр.

И Амели поняла, что далее спрашивать бесполезно. А самая верная тактика в таком случае — отступить. Но заметив в глубине глаз Дмитриевского странную тень, она почему-то снова попыталась удержать его:

— И все же… однажды тебе стало легче, после того, как ты открыл мне свою душу. Быть может, и ныне…

— Удивительно слышать это от тебя, ma chère amie. Ты же знаешь, я не сторонник распахивать душу. Я не верю, что это облегчает жизнь. Порой, открывая свою душу, мы рискуем не столько получить прощение и понимание, сколько израниться вконец.

— Мне очень жаль, что так случилось… — прошептала Амели, без особого труда разгадав, о ком он говорит. И в очередной раз с трудом подавила приступ неприязни к той, что без сожаления вскрыла едва затянувшиеся за прошедшие годы раны.

— Пустое! — оборвал он ее. — Все едино ныне. Я сам позволил всему случиться. Кого теперь винить, кроме самого себя?

— И все же… — вновь повторила Амели, протягивая ему руки, которые он принял в свои широкие ладони. — И все же…

Что-то смущало ее во всей этой истории. Что-то, что постоянно ускользало от нее. Она все размышляла, пытаясь понять, что же именно. Днями, когда во время визитов Александра то и дело видела тень на его лице. Ночами, когда просыпалась в одиночестве и замечала у распахнутого окна мужскую фигуру, наблюдающую за звездами. Даже в силуэте его без труда читались напряжение и злость. Амели старалась, как могла, унять его боль, сделать его жизнь светлее, окружала его заботой и лаской, пытаясь принести ему утешение. Александр не сказал ей о том прямо, но Амели поняла и попросила Василя не писать ей более в Заозерное, обещаясь переговорить обо всем лично по возвращении в Москву. К ее облегчению, младший Дмитриевский последовал ее просьбе, упомянув, впрочем, что станет «первым визитером в ее московской гостиной, едва она начнет принимать».

Дни незаметно летели за днями. С полей убрали урожай. Серые тучи, пришедшие на смену лазури летнего неба, не принесли облегчения Александру, а только вогнали в странную тоску. Он надеялся, что когда исчезнет эта лазурь, так схожая с цветом глаз, что он так часто видел во сне, погаснут и яркие воспоминания. Но увы… Всякий раз, когда он слышал шелест женского платья, ему до безумия хотелось, чтобы в комнаты вошла именно она. Обняла его своими хрупкими, изящными руками, прислонилась лбом к его подбородку, как то бывало прежде.

Но это были другие женщины… Его tantine. Амели, дружеское расположение к которой сгорало в огне вины перед ней. Лиди, иногда заезжавшая в Заозерное после службы «справиться о здравии». С ней Александр тоже не мог общаться, как ранее. Ведь каждый раз, встречаясь с ней взглядом, он читал в глубине ее глаз то, отчего в душе поднималась горечь, оставляя неприятный привкус во рту.

От Зубовых он все-таки отделался. Стараясь не думать о ясном взгляде Лиди, просто запретил принимать какого-либо в Заозерном. Это была крайняя мера. И Александр пошел на нее, зная, что даже размытые дороги не смогут удержать mademoiselle Зубову от визита. Более им пересечься было негде: он не посещал службы, несмотря на робкие уговоры отца Феодора, а местами своих прогулок избирал наиболее отдаленные от имения Зубовых окрестности.

Амели уехала сама. Совершенно неожиданно. Или Александр просто не заметил ее сборов. Ведь как можно было упаковать багаж — все эти дорожные сундуки и коробки — за один короткий день? Но как бы то ни было, однажды вечером Амели попросила лошадей, и он без особых раздумий ответил, что распорядится на сей счет.

Она уезжала на Покров, навестив накануне могилу матери на сельском кладбище. Он запомнил это, как и глаза Амели, внимательные, печальные, полные невысказанной тревоги. Она погладила его по гладко выбритой щеке, чуть наклонившись из кареты, возле распахнутой дверцы которой он стоял.

— Мне очень жаль, что так вышло. Ты же знаешь, я готова на все, чтобы твоя душа обрела, наконец, покой и радость. Но в этот раз не я должна быть твоим утешением…

— Ты говоришь загадками, — с улыбкой произнес Александр.

— Вовсе нет, — улыбнулась она ему в ответ. — Ты и сам знаешь это. Только не хочешь признать.

Улыбка мгновенно пропала с его лица, и он попытался отстраниться, но Амели быстрым движением обхватила его затылок, не давая отойти от кареты. Приблизив губы к его уху, она горячо зашептала:

— Ты запретил, но я говорила… со всеми. Mon cher ami, люди видят то, что хотят видеть, порой отвергая очевидное ради своих заблуждений. Подумай! Подумай об одном — твоя жизнь была в ее руках. Но она сделала все, чтобы ты остался жить… Даже в ущерб себе… Просто подумай от том, почему ты еще дышишь!

Он все-таки отстранился, грубее, чем хотелось бы, скинул ладонь Амели со своего затылка. Но в последний момент поймал ее руку и поцеловал через прозрачную кисею перчатки, прежде чем затворить дверцу кареты. Потом передал ей узкий футляр, который по знаку протянул ему стоявший рядом лакей.

В тот же момент зычно крикнул кучер, хлестнув лошадей, и карета медленно покатилась к главной аллее. Амели страшно разозлилась на Дмитриевского за подарок, который ей буквально впихнули в ладонь, и за его ослиное упрямство. Ее уязвило, что он низвел их отношения до заурядной связи благородного господина и театральной певички. Захотелось схватить с бархатной подложки украшение и швырнуть ему прямо под ноги, и она резко распахнула крышку футляра.