В футляре лежала свернутая бумага. Амели не требовалось разворачивать ее, чтобы понять, что за документ поднесли ей в дар. Вольная. Это была ее свобода, оформленная и заверенная должным образом. И это было их прощание… Но под бумагой все-таки оказалось и украшение — удивительно искусная подвеска в виде птицы, переливающейся в свете дня блеском камней. А под украшением — записка: «Я желаю, чтобы твоя жизнь была наконец-то устроена должным образом, ma Belle Voix, и чтобы ни один осколок моей жизни никоим образом не помешал тому. А.».
Амели с трудом подавила желание высунуться в окно, чтобы в последний раз взглянуть на Александра, понимая, что он бы этого не хотел. Никаких лишних слов. Никаких лишних взглядов. Никаких слез… Она понимала его, как никто иной. Ему было комфортно с ней, как только может быть комфортно с женщиной при его характере. Но удерживать ее при себе ради удобства…
Александр смотрел тогда, как карета удаляется по аллее, уже почти обнажившейся в преддверии зимы, и чувствовал благодарность за то, что Амели так и не взглянула на него, открыв футляр, а еще — странное возбуждение в душе, которое вызвал в нем ее шепот. «Твоя жизнь была в ее руках… Но она сделала все, чтобы ты остался жить!..».
А потом вдруг небеса обрушились на землю крупными белыми хлопьями. И Александр замер у крыльца флигеля, подставив лицо первому снегу. Снег падал на его горячую кожу, на ресницы, заставляя моргать, попадал в рот, отчего пришлось плотно сомкнуть губы. Александр раскинул руки и долго стоял под этим первым снегом, не обращая внимания ни на холод, пробирающий до самых костей, ни на удивленные взгляды застывших подле него лакеев. И впервые почему-то, пусть и ненадолго, чуть поутих пожирающий его огонь ненависти, словно уступив мягкой ласке этих снежных хлопьев…
Снежный покров окончательно укрыл землю к началу декабря. Зима ступила в Заозерное, принеся в подоле своего белого плаща очередной виток боли и тоски. Каждый раз, когда за окном в странном танце кружила метель, Александр не мог не смотреть на эту снежную круговерть и не думать о той, которую когда-то метель привела на порог его дома.
Он стал забывать ее лицо. Осознание этого в одну из ночей едва не ввергло его в панику. Он тогда перерыл весь комод с бельем, пытаясь найти то, что спрятал среди складок полотна. Серебряный медальон — единственное, что осталось ему на память, единственное, что сохранил верный Платон, когда он пытался уничтожить любое напоминание о ней.
Александр, правда, попытается избавиться и от медальона. Однажды, поддавшись порыву, бросит его в камин. И будет отрешенно смотреть, как языки пламени подбираются к серебряной безделушке. А спустя несколько минут сам же будет отнимать у огня добычу, уступив липкому страху потерять эту последнюю нить в прошлое. К ней.
Состояние племянника весьма огорчало Пульхерию Александровну. О чем она все-таки решилась заговорить в один из вечеров, когда Александр пришел ее навестить. С недавних пор старушка редко покидала свои покои и почти не вставала с постели, предаваясь унынию, сетуя на многочисленные болячки и слабость. А когда поняла, что Василь впервые за долгие годы не приедет на Рождество, и вовсе захандрила: все больше молчала, отказывалась от еды и даже от любимой вишневой настойки.
— Перед смертью я хочу услышать детский смех в этом доме! — заявила вдруг Пульхерия Александровна своему племяннику. — В конце концов, это ваш долг — дать фамилии Дмитриевских наследника, мой мальчик. Я устала… и я бы ушла… Но хочу уйти в окружении семьи, а не сжимая лишь вашу руку — руку старого бобыля!
— Вы хотите, чтобы я ступил под венцы? — сухо осведомился Александр, мысленно кляня себя за тон, которым говорил сейчас с теткой.
— Я хочу, чтобы в Рождество этот дом не напоминал унылый склеп! — резко бросила она, тряхнув спутанными кудряшками. — Вы отвадили от себя всех, кого только возможно. Вспомните наше прошлое Рождество! Здесь были гости, пригласите и теперь…
— С вашего позволения, не последую этой просьбе.
— Порою мне кажется, что вы просто-напросто упиваетесь своим страданием! — Пульхерия Александровна смело взглянула племяннику прямо в глаза, даже не дрогнув перед его вмиг похолодевшим взором. — Где тот Alexandre, какого я знала прежде? Который брал, что захочет, не задумываясь ни о чем и не уступая никому!
Некоторое время Александр смотрел на нее, не мигая, а потом рассмеялся и, схватив ее сухонькие ладони, расцеловал их.
— Вы тысячу раз правы, ma chère tantine! — прошептал он, и старушка довольно улыбнулась, заметив огонь, который вдруг вспыхнул в его глазах. И это был иной огонь, не тот, что она наблюдала последние полгода.
Именно этот огонь спустя пару часов заставлял Александра нетерпеливо окликать кучера, и тот, желая угодить барину, все погонял и погонял лошадей. Сани летели через снежные просторы с такой бешеной скоростью, что у Александра свистело в ушах. Кровь его кипела, и как никогда прежде, он чувствовал себя живым в эти минуты, и ничто не могло омрачить его приподнятого настроения. Ни удивленно-растерянные взгляды хозяев рождественского бала, которые вовсе не ждали его, так и не получив от него ответа на отправленное ему приглашение. Ни ошеломленные лица гостей, когда он шагнул в бальную залу под звуки вальса. Ни шепотки за спиной, когда он прошел резким и решительным шагом вдоль одной из стен, разыскивая взглядом ту персону, ради которой и приехал сюда.
Лиди кружилась в вальсе, нежно-кремовые юбки слегка развевались в такт грациозному танцу, в белокурых волосах сверкали жемчужины. Она встретилась с ним взглядом и сбилась с шага, растерявшись от невежливой настойчивости взора, которым он окинул ее со своего места у колонны. Его улыбка показалась ей поистине оскалом хищника. Сердце забилось в волнении и тревоге. Она пыталась не смотреть на него и испуганно взглянула на бабушку. Варвара Алексеевна, заметив появление графа Дмитриевского и столь явный интерес к ее внучке, довольно улыбнулась и едва заметно подбадривающее кивнула Лиди.
Но Александр не видел ни этого кивка, ни робкой улыбки Лиди, которую та осмелилась послать ему, проходя в танце мимо места, где он стоял. Он вообще не видел ничего из того, что окружало его в эту минуту. Потому что вернулся ровно на год назад в эту же самую залу под звуки той же самой музыки.
Хрупкие плечи в вырезе бального платья. Широко распахнутые голубые глаза, в которых он буквально утонул тогда. Чуть приоткрытые пухлые губы, словно обещавшие претворить в жизнь самые греховные его фантазии.
Тетушка была права. Он всегда брал то, что хотел. Без раздумий. Слабость, которой она поддался в последние месяцы, была ему вовсе не свойственна. И Амели была права. Он напрасно искал утешения в ее объятиях. Утешение было в ином… И, видит бог, он ни перед чем не остановится, чтобы получить то, что когда-то было обещано ему столь смело!
Глава 32
Сентябрь 1829 года,
Москва
Не иначе, Лизу преследовал злой рок. В четвертый раз она оказывалась на набережной Москвы-реки. И в четвертый раз наталкивалась на толпу любопытных разного сословия и достатка, что собрались поглазеть на вытащенную багром на берег утопленницу. «Худой знак», — промелькнуло в голове девушки при взгляде на тонкие лодыжки, неприкрытые мокрым подолом. Это все, что она смогла рассмотреть за спинами зевак.
Когда-то и Лиза подходила поближе, поддаваясь желанию хоть одним глазком взглянуть на ту, что по своей воле шагнула с моста в воды реки. Теперь же, зная, как страшно выглядит несчастная после смерти, девушка только коротко перекрестилась, мысленно произнеся слова короткой молитвы. Да, молить Господа за самоубийцу вовсе не пристало, но кому, как не Лизе, знать, сколь жестока бывает жизнь, и как может она подтолкнуть к краю.
— Извоз не желаете, барышня? Недорого беру. Только животине на прокорм, — окликнул Лизу один из извозчиков подле Торговых рядов.
