— Никогда прежде не замечала в тебе подобной мстительности, — проговорила Амели и осеклась под тяжелым взглядом своего собеседника.

Более эту тему они не поднимали. Ужин завершили, мирно беседуя. Говорили даже о политике, о гибели русского посланника в Персии, о вестях с русско-турецкого фронта. Светские новости мало интересовали Дмитриевского, навсегда отринувшего от себя прошлую жизнь. А вот о военных событиях он жаждал услышать как можно больше, до сих пор переживая, что его прошение о восстановлении в армии и последующем направлении на войну между Россией и Оттоманской империей было отвергнуто царем.

В тот вечер Александр остался на ночь, но не было в том и намека на их прошлые отношения. Амели заметила, как он смотрел из-за занавесей балдахина, когда она распускала свои длинные волосы цвета темного шоколада. Поймала его взгляд в зеркальном отражении и сердцем вдруг разгадала, что видит он сейчас в зеркале совсем иное лицо. И что-то такое было в том взгляде… Нет, не простой побег из-под венца случился на Красную горку, она чувствовала это. Но открывать свою душу Александр никогда не спешил… И Амели уже не верила, что сможет ему помочь и на этот раз.

Все было иначе в это лето. «Как дешевая постановка», — с горечью думала Амели. Со стороны могло показаться, что все у них по-прежнему: Дмитриевский приходил в ее флигель трижды в неделю, после ужина оставался на ночь, а на рассвете возвращался в усадебный дом. Но это было лишь подобие прежнего Александра: он вспыхивал, словно порох, на любое замечание, горячился, когда Амели пыталась намеками вывести его на откровенность.

А ведь зимой 1826 года это сработало… Получив злосчастное письмо о смерти Михаила в полку, Александр вдруг разговорился, выплеснув всю боль от потери близких — брата, отца, друга. Да, он не стал мягче или дружелюбнее с того дня, но Амели видела, что не было более той тяжести, что давила его к земле. А нынче…

Александр же прекрасно видел все уловки Амели. Отец Феодор верно говорил — исповедь помогала облегчить груз на душе, он помнил это еще по прежним дням. Но нынче мысль о том, чтобы открыться кому-нибудь, обжигала. Никому он не мог рассказать о случившемся — ни Борису, от которого с момента отъезда получал лишь скупые отчеты, ни своей верной Амели. Он пробовал как-то написать Головнину, но вспомнил о том, как уже однажды написал, поддавшись порыву, другую исповедь, и рука сама скомкала лист бумаги.

Признать свою слабость для него было чем-то совершенно невозможным. А еще очень тягостно было признавать, что его отчаянная просьба, отправленная Амели, оказалась ошибкой. Не помогло ему, как ранее, ее присутствие. Не внесло покоя в его душу ее тепло и внимание, а их совместные ночи растравили только сильнее. По прошествии нескольких летних недель к не оставляющим его переживаниям добавилось привычное чувство вины. Вины перед Амели, в глазах которой он легко читал грусть и разочарование, несмотря на все ее старания скрыть их. Вины перед Лиди, с которой иногда встречался в церкви на праздники и на верховых прогулках по окрестностям. Девушка всегда смотрела на него с такой тоской в глазах, а уголки губ ее дрожали, словно она с трудом сдерживает рыдание. В каждом вздохе, каждом движении рук, каждом наклоне головы Александр чувствовал ее боль, и снова возникало сожаление, что он не мог поступить иначе. И снова возвращались мысли, что, быть может, он действительно все это заслужил, что он и вправду Чудовище, погубившее всех, кто был ему близок, причиняющее боль всем, кто его любит. Верно, прав Василь, называвший его la Bête, прав во всем?

Подозрения Дмитриевского подтвердились в начале сентября. Когда случайно обнаружил, что за его спиной ведется активная переписка Амели и petite cousin, не смевшего даже носа показать в эти месяцы в имение. Александр первым встретил человека, посланного в уезд за почтой, и потому в его руки попали два конверта, подписанные знакомым почерком. И тут же ему признались, что барыня из флигеля получает по три письма за месяц и ровно столько же отправляет обратно.

Едва утихший огонь снова вспыхнул жарким пламенем. Память в который раз услужливо напомнила слова и поступки, указывающие на вину Василя. Разум попытался было возразить, что уж слишком покоен нынче его кузен. Сперва прибыл в Москву, после уехал в имение друзей под Тулу — в общем, продолжал, казалось, вести свой привычный праздный образ жизни. «Он любит ее без памяти», — уверяла Александра Софья Петровна, и он чувствовал, что это правда. Тогда разве поступал бы так любящий столь сильно мужчина? С другой стороны, Василь мог догадываться, что Александр пустил по его следу людей, так что… И разум тут же умолк, уступая новой волне ярости и ненависти.

За сцену, случившуюся позднее во флигеле, Александр потом еще долго будет испытывать жгучий стыд. Он ворвался туда, как безумный, желая раз и навсегда узнать правду. К чувствам, разрывающим грудь, примешивалась еще и горечь оттого, что Амели предала его. Единственная женщина, которой он бы смело доверил свою душу и жизнь.

Амели сначала растерялась, не понимая причины его гнева.

— Ты удивляешь меня, — попыталась она оправдаться перед Александром. — Мы и ранее вели с ним переписку, вспомни! И никогда ты не был так зол из-за того. Теперь, видя то, что вижу ныне, я понимаю, почему он просил ничего не говорить тебе о его письмах.

— О чем вы пишете друг другу, ma chère amie? — рявкнул Александр, и она, испугавшись этого рыка, метнулась к бюро и принесла ему и письма, и пакет, который обещалась передать Пульхерии Александровне.

— Ты опустишься до того, чтобы читать чужие письма? — спросила с издевкой, буквально бросая их ему в руки. — Что же, читай! У меня нет от тебя тайн. Moucharde!^[269] Так обо мне ты еще не думал! Уж лучше putain^[270], чем moucharde!

Но Дмитриевский даже не попытался поймать брошенные ему письма, и они, ударив его в грудь, упали на пол. Он недовольно поморщился при грубых словах Амели. Они больно царапнули его сознание, даже ярость несколько поугасла.

— Вижу, ты превосходно овладела французским за эти годы. Отменный словесный запас, поздравляю!

— У меня были хорошие учителя, mon cher! — тяжело дыша от злости, парировала Амели. Прошелестев кружевным капотом, опустилась в кресло перед зеркалом и принялась резкими движениями расчесывать волосы.

После минуты молчаливого наблюдения за ней в отражении зеркала Александр вдруг почувствовал себя виноватым. Ее слова напомнили ему о том, какой нынче была ее жизнь, и о том, какую роль сыграл в этом не только он, но и вся семья Дмитриевских. Он опустился на корточки и стал собирать письма, ворохом рассыпавшиеся на ковре. Но внезапно взгляд его выхватил одну фразу: «Убеди его в том, что он поступает неверно. Он должен понять, что значила для него la Belle. Так будет лучше…»

И снова обжигающим жаром полыхнуло в груди от проснувшихся подозрений. Александр не видел окончания фразы — уголок одного из писем закрывал его от взгляда. Он чуть было не развернул письмо, чтобы прочитать, но вовремя поймал в зеркале пристальный взгляд Амели. Быстро сложил письма в одну стопку, стараясь не показать стыда, от которого, как ему казалось, запылали уши. Ему, Дмитриевскому, читать чужие письма! Господи, до чего он дошел? Что с ним сталось?

— Прости меня, — Александр аккуратно положил письма на край кровати, а потом шагнул к Амели и поцеловал ее в макушку. — Прости…

Прежде чем он успел отстраниться, Амели поймала его руку.

— Василий Андреевич беспокоится о тебе. Оттого в переписке имя твое. Он же кровь родная, не чужой…

— Это он был у грота? — как-то отстраненно спросил Александр, словно его уже не волновал ее ответ.

Амели некоторое время смотрела в его глаза, а потом сказала:

— Подумай сам. Коли он тогда был у грота, к чему ему печься о том, чтобы ты разыскал свою бывшую нареченную?

— А ежели я скажу, что есть причины? — Александр криво улыбнулся. Мысль о том, что Василь так и не нашел Лизу вдруг согрела приятным теплом, но и заставила встревожиться.