Марк шумно вздыхает, зарывается пятерней в копну жестких черных волос и слегка ерошит их, как всегда делает Донхёк. Младший наблюдает за этим жестом, а в голове всплывают слова Ренджуна, что во время отношений с Джено он перенял его привычки. Марк тоже перенимает привычки Хёка? А сам Хёк становится похожим на Марка? Ему бы хотелось, но нельзя. Нельзя.

— Ты можешь не делать мне шагов навстречу, — выдыхает старший, делая один шаг в сторону Хёка, — ты просто стой на месте, я сам к тебе приду, хорошо?

— Нет, — Донхёк отрицательно головой машет, глаза щипать начинает совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы Марк заметил, как часто младший начинает моргать, — не подходи, я ведь убью тебя.

— Я сам выбираю эту смерть, — еще один шаг, — ты не можешь решать за меня. Я хочу тебя спасти.

— Но ты не можешь, никто не может! — Марк делает еще один шаг, боясь реакции Донхёка, которому нельзя нервничать. Его нужно было успокоить, пока ему не стало хуже.

Марку до Донхёка остается ровно три шага, когда тот нажимает на тревожную кнопку.

— Хёк, давай спокойно поговорим, успокойся!

— Не о чем говорить, — и снова отрицательное мотание головой из стороны в сторону, —не о чем, — он повторяет, как мантру, эти слова, — не приходи больше.

«Не приходи больше». «Я, кажется, люблю тебя».

В палату забегают две медсестры, переводят взгляд с одного парня на другого и спрашивают все ли у Донхёка в порядке. Все ли в порядке? Совсем нет. Еще никогда Хёк не был в таком не порядке, как сейчас.

— Ничего не в порядке, выгоните его отсюда, — он кивает на Марка, который все это время взгляда с младшего не сводит, — и не пускайте, больше его сюда не пускайте.

Внутри Марка городок под названием «Ли Донхёк» рушится тайфуном с таким же именем. Он сметает карточные домики, мандариновые деревья, рушит книжные магазины и убивает спящих жителей, что мечтают покорить мир и рисуют звезды на ладошках. Донхёк разрушает все, что строилось на протяжении двух месяцев, но Марк уверен, что они обязательно все восстановят. У них на это еще есть время.

— Я сам выйду, — вздыхает интерн, понимая, что разговаривать с Хёком сейчас бесполезно. Он молча покидает палату, оставляя парня с двумя медсестрами, одна из которых выходит следом за Марком.

Когда дверь за Минхёном закрывается, Донхёк залезает в постель, зарывается с головой под одеяло и совершенно не обращает внимание на Джиён, что спрашивает о его самочувствии и говорит, что принесет успокоительные. Они не помогут. Ничего не поможет. Донхёк не реагирует даже тогда, когда слышит, что Джиён ушла, так и лежит под одеялом, не в силах даже заплакать. Кажется, что вся вода в его организме ушла на разрушительный тайфун для Марка, и на слезы ничего уже не осталось. С того момента как Марк перешагнул порог его палаты, у Донхёка все внутри рухнуло. Он и сам не успел заметить, когда влюбился, когда забылся настолько, что принимал отношение Марка к нему как должное. Все не должно было заходить к этому, они не должны были засыпать вместе, не должны были петь друг другу перед сном, не должны были знакомиться с друзьями друг друга, не должны были читать одну книгу на двоих и делить одеяло, не должны были смеяться, разговаривать, не должны были даже знакомиться. Но уже слишком поздно, Донхёк уже все упустил, все, включая Марка.

Телефон на тумбочке вибрирует, оповещая о новом сообщении. Хёк даже и не думает вылезать из своего кокона, в котором хочет спрятаться от всех проблем. Он закрывает глаза, позволяя одной единственной слезинке скатиться по щеке, очерчивая те родинки, которые Марк в голове своей именовал созвездиями. За первой слезой следует вторая, за второй третья и так бежит по накатанной, до того момента, пока Донхёк не срывается на безудержный плач, ничем, кроме Марка, неконтролируемый. Юноша так и засыпает, не увидев сообщение от Минхёна, которое наверняка вызвало бы очередной поток слез.

Марк: «Даже если завтра мы не увидимся, сегодня я тебя спасу».

День шестьдесят второй

Джэхён считает, что настойчивость Марка сейчас играет против него. Он упорно твердит другу уже на протяжении четырех часов, что Донхёку нужно время, ему нужно отдохнуть, переосмыслить все и прийти к верному для него самого решению. Марк не согласен.

— Я боюсь, что он придет не к тому, что нужно, — Ли сидит на краю дивана, зарываясь руками в копну своих иссиня черных, как крыло ворона, волос, — Я так боюсь потерять его.

Марк поднимает взгляд на друга, произносит последнюю фразу почти шепотом, как будто боится в этом признаваться даже самому себе. И он действительно боится, именно боится, ведь причина его определенна. Донхёк говорит, что бояться плохо, но Марк ничего не может с этим поделать, как бы сильно этого не хотел.

— Марк… — этот тон, эта интонация, в них чувствуется целый океан сожаления и сочувствия, который юноше совершенно сейчас не нужен. Нужен только Донхёк с его шутками и улыбками, с его серьезными и не очень разговорами и… просто нужен Донхёк.

— Я знаю, Джэ, я знаю. Я его потерял еще до того, как успел обрести, — парень откидывается на мягкую спинку дивана, обращая взор к потолку, вспоминая, что у Донхёка в палате он белее, чище, роднее, — но если бы я мог вернуться в день нашего с ним знакомства, я бы все равно не ушел, я бы все равно выбрал его.

— Никогда не думал, что за два месяца можно так сильно полюбить человека, — бормочет Чон, поднимаясь, чтобы покурить.

Полюбить? Он любит Донхёка? Невозможно. Марк всегда был тем человеком разума, опровергающий все теории влюбленности с первого взгляда, жеста, разговора. По мнению Минхёна для любви нужно время, для истинной и неподдельной нужны года, нужна проверка и уверенность, но почему с Донхёком все иначе? С Донхёком кажется, что ничего и не нужно, он сам для Марка олицетворение уверенности, олицетворение истинного и неподдельного. С Донхёком хочется только времени, неумолимо ускользающего.

— Ты думаешь, что я его люблю?

Джэхён оборачивается к другу, зажимая сигарету в руках, сложно сказать, о чем юноша думал, но Марк такого Джэхёна еще никогда не видел, сам Джэ вполне мог бы точно так же выразиться о младшем. Чон кидает пачку сигарет Марку, который тут же ловит, но открывать не спешит, вертит в руках и ждет ответа, который где-то в подкорке сознания уже знает.

— А как ты сам чувствуешь? — щелчок зажигалкой и квартира наполняется едким дымом, несмотря на то, что они договорились не курить в доме.

Сложный вопрос. Марк и сам не знает, разобраться в чувствах ведь крайне сложно, особенно для такого, как он. Марк по сути ведь никогда и никого не любил, чтоб прям действительно и в полной мере, но в последнее время кажется, что он вполне мог бы полюбить Донхёка. С Донхёком все по-другому, не как со всеми, с Донхёком как будто весь мир стоит на паузе и продолжает проигрываться только их кино. Хочет ли Марк продолжать его смотреть? Нет. Хочет ли сниматься в нем? Безусловно.

— Я поехал, — парень поднимается с дивана и бросает сигареты обратно другу, который согласно кивает.

— Вот ты и нашел для себя ответ, — бормочет Чон, выдыхая облачко дыма уже в пустую квартиру.

***

Донхёк ни с кем не разговаривает, но не потому, что нет настроения или еще какая-нибудь глупая, как считает юноша, причина. Просто Джиён, стремящаяся поднять ему настроение не Марк, Ренджун, строчащий сообщения в перерывах между парами, не Марк, мама, звонящая зачем-то каждый час, не Марк. Они все не он. Говорить хочется с Марком, говорить обо всем на свете, как они всегда делали. Хочется спорить с ним о чем-то банальном и несущественном, поднимать высокие темы, где мнения у них, конечно же, разойдутся, мечтать о, казалось бы несбыточном, и сдерживать слезы, когда Марк это несбыточное выполняет. Донхёк уже ненавидел себя, правда ненавидел, потому что ему казалось, что-то гнетущее, поглощающее чувство внутри него в разы слабее, чем у Марка. Донхёк сказал, что принадлежит Марку и не соврал, но если не уйти сейчас, то потом ведь может быть поздно? Время слишком относительное понятие: Хёк считает, что два месяца это ужасно много, но два месяца с Марком слишком мало. А Марк считает, что сколько бы там ни оставалось, он все хочет провести с Донхёком, независимо от того, насколько болезненным будет исход.