– Он не драл меня как сидорову козу, – рассказывал отец, – а больно схватил за ухо и сказал нечто обидное, чего я не запомнил, но прочувствовал нутром. Но, понимаешь, вылечил он меня от этой заразы.

Отец не курил всю жизнь. Мои старшие братья чуть-чуть баловались по молодости куревом после выпивки. Я, младший, оказался самым недисциплинированным. Закурил на последнем курсе института и травил себя 20 лет сигаретами по половине пачки в день, пока не одумался. Точнее, пока здоровье не стало напоминать о необходимости прекращения этой «прогрессивной» привычки.

При жизни деда отец не пил ничего, что было бы крепче пива. Пример непьющего деда, и невольный контроль с его стороны давал о себе знать. Возможно, и потому, что они, дед и сын, долгое время вместе работали на одном предприятии, перед войной называвшемся варенным заводом. Семейное звено. Они колотили ящики для упаковки банок с вареньем и всякой другой вкусной снеди.

Так формировалась сословная крестьянская культура. Может быть, кто-то удивлённо поднимет брови: «Разве существует такая?» Да!

И возрастала она из терпимости, из умения жить в многодетной семье под одной крышей нескольких поколений, из искусства возделывать сотни лет надел земли на одном и том же косогоре без его истощения, из учёта нужд соседей, входящих наравне с тобой в сельскую общину. Каждая сельская община – это своеобразная коммунистическая ячейка с её высокой моралью, с непридуманными свободой, равенством и братством, а главное, постоянным трудом на благо общества и семьи. Истинное народное самоуправление, а другими словами – демократия. Оттого-то социалистические идеи так легко, без напряга укоренились в сознании крестьян. А совсем-совсем недавно составляли они абсолютное большинство в России…

Прожито 73 трудовых года. Дед Василий сидит на диване рядом с невесткой, которая вяжет ему носки. Я сплю в тёплой кроватке рядом с печкой. За огромным обеденным столом одна из сестёр моих, двенадцатилетняя Маша, делает уроки, беспрестанно крутя головой по сторонам. Нет, она не была «вертохой», как, шутя, определял дед непослушных детей. Маша училась в основном на «отлично» и закончила школу с серебряной медалью. Просто сестра отличалась редкостным любопытством, и всё, происходившее вокруг, её касалось. Глаза у неё вдруг неожиданно округлились, и, она прошептала, указывая на деда:

– Мама, смотри, страх-то какой…

По тёмно-серой толстовке свёкра медленно ползла неправдоподобно крупная и белая вошь. Некий крупный неторопливый альбинос не спеша прошествовал сверху вниз и исчез, будто и не бывал. Никто не решился дотронуться до такого чудовища. Самое удивительное, что ни у кого в многочисленной семье – ни во время войны, ни после – вшей не было.

– Быть беде, – только и смогла сказать мама после увиденного. Когда-то, по её словам, она слышала о таком дурном предзнаменовании.

Солнечный свет следующего дня деду увидеть не пришлось. Он, страдающий ишемической болезнью сердца, наутро не проснулся. Тятеньку – так нежно звала его мама – схоронили на Бугровском кладбище возле церкви.

Бабушку Катю жизнь согнула пополам. Тяжёлый труд нарушил что-то в позвоночнике, и её фигура в профиль к старости напоминала рыболовный крючок. После смерти мужа она не пожелала оставаться с невесткой под одной крышей. Она ревновала Василия к невестке, и решила, что двум медведицам не ужиться в одной берлоге. Собрала свой немудрёный скарб в огромную шерстяную шаль, крепко завязала узлы, и сын её, Александр, отнёс его к сестре Наде, что жила в десяти минутах от Гребешка. За сыном, часто постукивая палочкой по только что выложенному асфальту на Ильинской улице, шустро семенила согнутая пополам мать.

Перед глазами фото бабушки, наклеенное на плотный, толстый фирменный картон. На оборотной стороне тиснёный официальный вензель фотомастерской Максима Дмитриева. На нём несчётное число медалей, то уставленных рядком, то беспорядочно разбросанных в левом верхнем углу. Надписи из вензелей: «Удостоен высших наград за фотографии с натуры» и «Фирма существует с 1886 года». Рядом с ними ученическим почерком выведены чернильные цифры: 13/III – 43 год, а чуть ниже дарственная: «От мамы сыну Сене на вечную и добрую память». Второй и последний сын её, Арсений, служил в это время на Тихоокеанском флоте.

Семидесятилетнюю женщину на фото нельзя назвать старушкой, – так крупны, востры и внимательны её глаза, не стянутые бесчисленными морщинами. На голове глухая староверская чёрная шаль, скреплённая ниже подбородка большой английской булавкой. Шаль так огромна, что закрывает сидящую в кресле бабушку до пояса. Видны лишь руки в светлой ситцевой кофточке от локтей да натруженные кисти.

Максим Дмитриев и его помощники не делали дежурных, проходных фото. Достойно выглядит дорогое полумягкое кресло с вензелями по краям спинки. Бархатом обтянуты широкие подлокотники. Рядом журнальный столик, а на нём в художественном беспорядке раскиданы неведомые деловые бумаги и амбарные книги. На заднике прекрасный пейзаж с широкой водной гладью, на которой заметны блики уходящего солнца. Слева тёмная ель, а за рекой кусты смородины и белые стволы родных берёз. Всё, как на берегах милой и родной речки.

В глазах бабушки – вековечная крестьянская дума о бесконечных хозяйственных делах. Решительно сжаты тонкие губы, прямой нос, с расширяющейся к низу маковкой, волевой подбородок. «Портрет пожилой крестьянки» – так назвал бы работу своих помощников тогда ещё живой 85-летний Дмитриев. Так случилось, что он и одна из его бесчисленных фотомоделей, моя бабушка, скончались в один год…

Первая из множества внучек и внуков, Вера, рассказывала, какое удовольствие доставляло ей посещение бабушки Кати, жившей ещё в деревне.

– Мам?

– Ну что? – чувствуя, что за этим последует, отвечает вечно занятая мать.

– К бабе пойду?! – полувопросительно спрашивает Вера.

– Мешать будешь! – строго и утвердительно возражает мать.

– Не буду, мам.

Молчание.

– Ну иди. Только смотри у меня!

Прибегает Вера, а бабушка встречает её вопросом:

– Кто из баб сидит на завалинках?

– Прасковья Черныха да Настя Стешина.

– А-а. У них дел меньше. Им можно.

Угостит Веру свежим хлебом с молоком, а потом возьмёт внучку в церковь православную. В ней всё для Веры, как в сказке. Раз попала на внучку вода… Возвращаясь, Вера говорит бабушке:

– Бабуль, на меня капля попала, а я ведь не церковная.

– Глупа ты, Верка, Бог-то един для всех. Это благодать, что тебя окропил батюшка.

Дед Иван по материнской линии тоже был не промах, если не сказать больше. И не только потому, что ходил в ровесниках самому Сталину.

Деревни двух породнившихся семей, Чибисовых и Сомовых, разделяли всего три версты. Все деревни этой холмистой местности походили друг на друга, словно их планировал единый Архитектор. Скорее же всего, таковы были традиционные взгляды на удобство проживания, главенствующие среди народа, живущего на Правобережье Оки. Часть домов на высокой полугоре, а часть в низине. Крупное село Родники тоже имело подобную планировку. Староверы и православные мирно уживались и в той, и другой частях села, лишь в церкви ходили разные.

Дед Иван – старовер-беспоповец поморского, строгого толка, но при этом был, что называется, зачат в грехе. Мать его, похоронив внезапно скончавшегося мужа, связалась с проезжим цыганом. Любовь была страстной, горячей, и ребёнок получился желанным. А это факт немаловажный, как утверждают психологи, для дальнейшей судьбы человека.

Вдова с малышом как могла упиралась на небольшом наделе, оставшемся от мужа и сохранённом общиной для мужской, хотя и младенческой, доли. От числа мужских душ напрямую зависела площадь семейной пахотной земли. Груз тягла оказался неподъёмным для женских рук. Мир не приветствовал её связи с инородцем, так что милости ждать не приходилось, хотя по обычаям общины неполным семьям оказывалась помощь.