Проза Михаила Чижова в хорошем смысле традиционна. Она возвращает нас к литературным традициям, вызывая в памяти ассоциации с аксаковскими, бунинскими, шмелёвскими текстами – семейными хрониками, автобиографическими романами, с кругом тем этих признанных мастеров слова, их стилистикой и поэтикой.

Читая две повести, вошедшие в книгу «В знакомых улицах», задаёшься вопросом: а какому читателю интересна и нужна подобная литература в наше суматошное время? Время айфонов, соцсетей, скоростных байков? Время, когда новости устаревают, едва мелькнув в ленте «Фейсбука»? Когда в сознание настойчиво внедряются истины типа «Лови момент», «Кто смел, тот и съел», «Деньги не пахнут»? И постепенно понимаешь, что любому. Любого возраста, местожительства, национальности, политических взглядов. Потому что речь в «Знакомых улицах» и «Серке» – неспешная, русская, «раздумчивая» – ведётся о том, что близко каждому. О семейных преданиях. О постепенном – где-то сокровенном, где-то очевидном – взрослении-становлении ребёнка. О его приобщении к миру семьи, соседей, земляков, сограждан, к миру книг и знаний. Об утратах – и обретениях. О хрупких и в то же время на редкость жизнеспособных (живоносных!) связях человека и природы. О ценности любой жизни: безвестного воробьишки – и соседской девочки, погибшей по нелепой случайности. Великого вождя – и соседа-сапожника с экзотической для русского уха фамилией Дворжак. О человеческом достоинстве – последнем неразменном капитале, который хранится-бережётся в самый голодный год, в любое лихолетье. Потому что как бы ни размывали нравственные координаты, как бы ни меняли нынешние демагоги (читай: краснобаи) местами добро и зло, есть вечные истины.

Какими источниками-родниками питается душа человеческая? Материнским молоком, словами древней молитвы, светом, идущим от фотографий в семейном альбоме, яркими впечатлениями от семейных будней-праздников… Вос-питание. Важнейшее для каждого из нас понятие. Проза Михаила Чижова из разряда «питательных» – дающих пищу для души и разума. А подчас это и в самом деле «вкусная» проза – насыщенная запахами, звуками, осязательными ощущениями. И, конечно, яркими «картинами»! Чего только стоит «портрет» уникального кресла со спинкой-дугой и подлокотниками-подковами! А подробные и обстоятельные описания детских игр («садовник», «чапай», «войнушка» и т. д.), непонятно-причудливого для сегодняшнего школьника предмета – чернильницы-непроливайки? Каждая деталь благодаря писательскому дару автора, его основательной работе со словом прочно врезается в память. И не случайно неоднократно возникает на страницах книги образ каши. «Всех крестьян, словно гречневую крупу, засыпали по незнанию и неумению в маленькую кастрюльку с водой и поставили на сильный огонь», – это о коллективизации и весьма неоднозначных её последствиях. Ёмко, поэтично, буквально в двух предложениях писатель даёт оценку сложному социальному процессу. А вот как увиден глазами ребёнка и живописно воплощён в обычных, казалось бы, словах закатный пейзаж: «Облака, столпившиеся к западу, начинают пламенеть, разгораясь, словно угли в печи… Красные перья облаков напоминают сказочную жар-птицу, раскинувшую свой хвост». На страницах книги такие «вкусные» образы, яркие и запоминающиеся, рассыпаны щедрой рукой. Наша картина мира обогащается за счёт точных, колоритных, увиденных настоящим художником штрихов: повозка с бардой-верлиокой – отработанным ячменём с пивного завода, разнообразные и выразительные запахи в магазинах «Охота» и «Табак», оттенки вкуса смолы вишнёвой и смолы сосновой. Скажете: мелочи. Но из них и складывается целое…

«Им не страшно умирать: о них вечно помнят поля и пажити». Это сказано автором о русских крестьянах, от века видящих смысл своей жизни в труде на благо семьи, общины, отечества. Помните выразительное слово «помочь»? Примеры такой «помочи» встречаются на страницах книги не единожды. «Жизнь – путь к собственной душе». Простая истина, но так важно снова и снова к ней возвращаться. И возвращают нас к этому празднично-яркие соцветия мальвы, отточенные и изящные движения кошки-охотницы, точные и весомые слова на листке бумаги…

Три звена: труд – семья – родина. Всё просто. И ты тоже звено – звёнышко в цепочке поколений. И это прекрасно, потому что наполняет жизнь смыслом, а сердце – радостью. Радости тебе, читатель, от знакомства с талантливой и доброй книгой, которую ты держишь в руках.

Улицы, улицы. Улицы большого областного центра, на окраинах которого в послевоенные годы моего детства можно было легко окунуться в сельскую идиллию. Вокруг деревянные частные дома и домишки, а во дворах непрерывно жующие коровы, свиньи, пытающиеся своим чутким «пятачком» унюхать что-то вкусненькое, куры в сопровождении важных и горластых петухов. В центре – звенящие трамваи с открытыми настежь дверями; неуклюжие и потому неторопливые троллейбусы; пышущие жаром, душные автобусы бегут по узким улицам мимо мещанских, купеческих двухэтажных особняков и дворянских городских усадьб, окруженных вишнёвыми садами, мимо пятиэтажных «небоскрёбов» советской эпохи. Неспешная, вдумчивая и спокойная жизнь, хотя и ускорившаяся в годы индустриализации и войны.

Десятки, сотни улиц, исхоженные мною за долгие годы, вымостились, словно древние агоры, ассоциативной брусчаткой воспоминаний. По ней я трясся на двухколёсном велосипеде без тормозов и с литыми шинами колёс, а там школьником бежал по гладкому асфальту свой этап на призы городской газеты. И мне сейчас трудно представить себя молодым максималистом, полным сил и брызжущей через край энергии. Будто всё это было не со мной, или было, по крайней мере, с кем-то другим, хорошо мне знакомым человеком, в существование которого верится сейчас с огромным трудом.

Теперь мне некуда спешить. Я брожу по улицам и печалюсь о городе детства, в мыслях к которому так часто возвращаюсь. В дымке прожитого мне трудно узнать родные места: многих улиц уж нет, от иных остались лишь названия. Все сохранившиеся плотно забиты автомашинами, как бочка сельдями. Они везде, куда ни кинь взгляд: на тротуарах, у бордюров дорог, в тесных дворах. Кажется, что город служит не людям, а частным авто. Город «уплотнён» многоэтажной современной застройкой, рядом с «верзилами» низкие домишки из позапрошлого века, и потому он представляется мне куском каравая с неровными, обкусанными краями. Из города улетела душа, которую я чувствовал в детстве и юности. Город, даривший мне смысл существования, изменил мне, и я стал в нём лишним.

В особо памятные и дорогие места я не рискую заходить – боюсь нарваться на нечто непристойное, на то, что оскорбит мою память. Я прохожу по знакомым улицам и вспоминаю родных и близких мне людей, которые здесь жили. Сотни улиц – сотни людей, многие из них уже не порадуют меня своим появлением и разговором. Они ушли с этих улиц навсегда, а те, что остались, сильно изменились, они кажутся душевно усталыми: в их лицах мало интереса к жизни, мало радости. Они или печально-угрюмы, или лихорадочно суетливы.

И задаёшься извечным вопросом: «Зачем всё это было?» А на ум приходят грустные, но столь милые русскому сердцу есенинские строки: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»