– Фильтрует, осаживает, – бормотал доктор и протягивал трясущиеся руки к бутылке. Потом одумался, руки за спину убрал и напустил на себя важный вид. – Возьми рюмку в буфете… не эту, рядом, побольше, стакан… налей… так и быть…

Выпив, доктор крякнул и разом подобрел:

– Неплохой продукт. Кто рожает? Твоя жена?

– Не, хозяйкины невестки, обе на сносях.

– Путано выражаешься, братец. Еще налей.

После третьего стакана (пожадничал, думал – унесут бутыль) на Василия Кузьмича накатила алкогольная радость жизни, и он принялся разглагольствовать:

– Акушерство и гинекология – моя первая специализация. Меня отмечал сам Дмитрий Оскарович Отт! Я ассистировал ему на операциях по трубной беременности и удалению кист яичников. Я стоял у истоков его опытов по внутривенным диффузиям физиологического раствора поваренной соли обескровленным роженицам. Я одним из первых брал в руки инструменты, сконструированные Оттом, – осветительные зеркала для влагалищных операций, акушерские щипцы… Без ложной скромности – подсказал ему некоторые идеи… Вы понимаете, – обращался доктор к Акиму и Федоту, застывшим столбами и ничего не понимающим в его речах, – кого попало не стали бы приглашать на Первый всероссийский съезд гинекологов, состоявшийся в Петербурге в одна тысяча девятьсот третьем… или в четвертом? В пятом? Нет, в пятом я уже в Омске был… Не важно. Я планировал заниматься… предметом моих научных интересов было… Что было? Забыл. Хирургическое лечение опущения и выпадения половых органов… эпизиотомия…

Доктор бормотал еще несколько минут с закрытыми глазами какую-то тарабарщину, потом обмяк и уснул в кресле. Аким и Федот подхватили его, вынесли на улицу, дотащили до своей телеги, что стояла за воротами больницы, и отправились в обратный путь.

В дороге подзаряжать доктора не пришлось, он спал беспробудно, даже обмочися. Не проснулся, когда его вносили в дом, обмывали и переодевали, точно покойника. «Покойник» храпел на всю ивановскую. Доктора положили на постель в Нюранину комнату, переселив девочку в подклеть.

На стене в дочкиной комнате несколько лет назад Анфиса повесила лубочную картину – волки бегут за санями, в которых мужик от зверей из двустволки отстреливается. Ерема был против этой базарной мазни, но Нюраня упросила отца оставить – она, засыпая, сочиняла сказки про волков и охотника, про лошадку, которой только бок виден.

Первым, что увидел Василий Кузьмич, были волки.

«Белая горячка, – подумал он, – делириум тременс. Наконец-то, давно пора. Но почему волки, а не черти или насекомые, как при классических симптомах? И почему волки статичны, не бегают, не грызут меня? Нетипичные проявления?»

Ужасно хотелось пить, горло драло, точно слизистые были забиты сухим песком. На столике рядом с кроватью стоял кувшинчик. Не поинтересовавшись его содержимым, Василий Кузьмич схватил кувшинчик и припал к нему губами. Квас брусничный. Ядреный, шипучий, играющий газом, который залпом ударил в голову и вызвал слезы.

Комната. В доме небедных крестьян, коль смогли себе позволить лубочную картину во всю стену. Перина под ним и одеяло лоскутное чистое, без запаха прелого рабочего пота. Подушка в белой наволочке с кружевами-прошвами. Как он здесь оказался? И что на нем надето? Какое-то похоронное тряпье… Но алкогольный делириум определенно отменяется.

Когда он вышел в горницу, там находились Марфа и Прасковья. На докторе было солдатское, белой бязи белье – кальсоны и рубаха с завязками на рукавах и внизу портов. В свое время Анфиса тюк этого белья выменяла у колчаковского интенданта на золотник. Солдатское исподнее было доктору не по росту велико: рукава болтались ниже кистей, штанины закрывали ступни. Марфа и Парася знали, что привезли дохтора, что он спит в Нюраниной комнате. Но явление старичка, всего в белом, как покойник, со всклоченной седой бороденкой и одуванчиком волос на голове, нагнало на них страху.

– А-а-а! – закричали они хором. – Мама!!!

Василий Кузьмич застыл на пороге. Две беременные молодухи смотрели на него с ужасом и вопили, точно узрели привидение.

– Цыть! – хрипло гаркнул врач, привыкший разговаривать с сельскими бабами окриком, поскольку разумных речей они, как правило, не понимали. – Где я? Скит? Община староверов?

– Не-е-е, – проблеяла Марфа, – мы поповцы.

– У нас бо-большое село, – тряслась Прасковья. Набралась смелости и добавила: – Мой муж пар… партийный. Он сельсовета председатель!

Таким же смело-испуганным тоном она отгоняла бы нечисть: сгинь, я крещеная!

Распахнулась дверь, и вошла Анфиса, поспешившая на отчаянные визги невесток.

– Здравствуйте, Василий Кузьмич! Хорошо ли почивали? – ласково спросила она.

И потом в разговорах с дохтором свекровь сохраняла удивительное для невесток подобострастие. В нем была изрядная доля насмешки, но заметной только близким, знавшим все оттенки ее голоса.

– Почивал? Где я? – воскликнул доктор.

– В добром доме, – ответила Анфиса. – Не помните меня?

– Вас? Я вообще ничего…

Анфиса вздохнула облегченно, потому что ей не хотелось быть узнанной.

– Сейчас принесут вашу одёжу, все чистое, постиранное, досушивается.

– Нет, позвольте! – Василий Кузьмич хотел сделать шаг вперед и чуть не упал, запутавшись в длинных штанинах. – Как я здесь оказался?

– Дык, приехали, – пожала плечами Анфиса. – Мои работники вас и привезли для принятия родов. Вот пациентки, – показала она на невесток.

– И все-таки я не понимаю! Что за варварство! Дичь!

– Ой, не говорите, дохтор! Такие времена настали дикие да варварские. Но у нас вы при полном почете, не обидим. Не прикажете ли, Василий Кузьмич, обед подать? Уха наваристая из свежевыловленной стерлядки, хороши стерлядки, жирны, в котле с палец толщиной жиру. Также расстегаи с куриной печенкой…

– Да-да, обед – это хорошо. Я вспомнил. Два ваших лесовика приехали… У них еще с собой было… профильтрованное… на молоке…

– Конечно, – легко согласилась Анфиса, – почему рюмочку не принять для аппетита? Одну-то можно.

Обедая, обращаясь к женщинам – Анфисе Ивановне, Марфе и Прасковье, слушавшим его, подперев руками щеки, Василий Кузьмич рассказывал:

– Всякое было. Сколько раз меня умыкали-воровали. Красные от колчаковцев, бандиты от колчаковцев, не пойми кто какой политической раскраски. Но для врача не важны идеологические установки пациента! Как вы этого не понимаете? Прекрасная уха и расстегаи замечательные, тысячу лет таких не пробовал. Они меня таскали из лагеря в лагерь. Вышел покурить, а тебе мешок на голову, и гонят лошадей куда-то. А там опять раненые, но и оставил ты раненых, инструкций не дал, погибнут молодцы. Ведь большинство – молодые здоровые мужики, кормильцы, при надлежащем послеоперационном уходе выжили бы. Однажды… не помню, у кого было, у красных, кажется… нет, у белых… я организовал госпиталь практически идеальный, они санитарный обоз противника захватили, перевязочного материала и лекарств даже с избытком плюс два фельдшера – роскошь! На крышах палаток я велел жирные красные кресты намалевать. Не помогло. Артиллерийский обстрел из тяжелых орудий, и всех… всех моих прооперированных мальчишек, и фельдшеров… Налейте еще рюмку, что у вас тут за ограничения?

– Принеси, – велела Анфиса Ивановна Марфе.

И та по взгляду поняла, что бутылку на стол ставить нельзя, а наполнить рюмку нужно возле буфета, к доктору спиной стоя.

– Роды принимать, значит? Ах, милые дамы, знали бы вы, что из всех медицинских специальностей более всего мне нравились гинекология и акушерство. Еще студентом я ассистировал самому Дмитрию Оскаровичу Отту! – Василий Кузьмич поднял ложку и помахал ею в воздухе. – Он отмечал мои способности, предлагал остаться при кафедре. Кажется, недавно я об этом уже кому-то рассказывал? Однако романтический дух погнал меня в народ… Идеи земства, народных клиник… Принесла меня нелегкая в Сибирь, в народ, который…