– Пожалуйста… хотя бы сегодня… – это я говорю? Я? Это у меня так дрожит и ломается голос? Он снимает с меня очки, он замирает, окидывая меня пристальным взглядом, он будто думает, стоит ли. Стоит! Делай со мной что хочешь, только – делай, я хочу это помнить сейчас, потом, всегда!

Он скользит по моей шее жадным, горячим ртом, как хищник, дорвавшийся до добычи, теребит нетерпеливыми пальцами мою футболку, мы стягиваем её вместе, а потом целуемся снова, снова – этому нет конца и края, и я не готов прекращать это первым. Поцелуй обрывается лишь тогда, когда заканчивается воздух; на смену ему приходят пальцы – ловкие, умелые пальцы, расстёгивающие мои маггловские джинсы и стягивающие их с бёдер; прохладная узкая ладонь, обхватывающая напряжённый твёрдый член… Я дрожу от одного этого, жмусь к нему ближе, покрываю хаотичными, сумасшедшими поцелуями его лицо, шею, плечи, ключицы, куда дорвусь, пусть и придётся – в ткань мантии, рычу, сдирая её, чёрную, с него, вожусь с многочисленными пуговицами на сюртуке, а он лишь смеётся, шепчет какое-то заклинание – и я могу наконец прижаться грудью к его – обнажённой, горячей, и повторить губами изгиб каждого шрама, безмолвно доказывая: не противно, не противно, хочу, хочу, и вскинуть бёдра, понукая его продолжить, и собственной рукой нырнуть в его брюки…

У него стоит так же сильно, как у меня – от бархатной кожицы под пальцами хочется приглушённо всхлипнуть, но я лишь терзаю нижнюю губу, размазывая по головке выступившую каплю, а он выдыхает сорванно, будто неумелая дрочка – лучшее, что он получал, и мы неловко, выворачивая запястья, двигаем ладонями в унисон, и мой дрожащий стон тонет в его нетерпеливом жарком рте, и я кончаю первым, а он – сразу за мной… и мне не противно от вязкого ощущения спермы на пальцах.

Мы тяжело дышим, я прижимаю его к себе, так что ему приходится нависать надо мной, но мне достаточно одной болезненной гримасы, чтобы соскочить с дивана, торопливо бормоча Очищающее и натягивая джинсы, перетянуть его сюда, вот так, садись, не упрямься… Опуститься перед ним на колени, прижаться щекой к обнажённой коже ноги. Он гладит меня по голове, кажется, не до конца осознавая происходящее. Я и сам не осознаю, но я счастлив, счастлив, счастлив!..

Мне хочется кричать.

Я сварил это снадобье так давно, что чуть про него не забыл. Оно всегда оставалось в мыслях, щекотало напоминанием о себе где-то на периферии. Кажется, я оставил его в спальне… боже, из головы вылетели простейшие чары… как же их… Акцио!

Я сошёл с ума – и он сошёл тоже, потому что позволяет мне откупорить небольшую баночку, позволяет мне всё, всё, всё… И теперь, подобно Маргарите, покрывающей колено Воланда обжигающим пальцы месивом, я втираю пахнущую травами мазь в кожу Снейпа, а он смеётся и твердит мне:

– Глупый, глупый… Думаешь, я не пробовал?

– Я не пробовал, – отвечаю ему серьёзно и весомо, прослеживаю пальцами рваную линию шрама и в качестве последнего аргумента прижимаюсь губами к безволосому колену – там, где начинается узор старой раны. Северус тихо фыркает, а потом на мой затылок ложится ладонь – шершавая и сухая, и неожиданно ласковые пальцы перебирают мои волосы, и он выдыхает:

– Мальчишка.

– Я люблю тебя, – просто говорю я, глядя на него снизу вверх, и у него не находится слов, чтобы возразить. Он тянет меня ближе, наверх, устраивает на своих коленях так, словно делал это бесчисленное множество раз, и новый поцелуй – сладкий, долгий, доводящий до дрожи – лишает меня остатков разума.

Если бы я мог, я бы не выпустил его отсюда, из своих объятий, никогда – запер бы, чтобы стеречь, как стерегут драконы редкие драгоценности… но он так и не ответил мне. И я не знаю, чем была наша близость. Вдруг – жалостью?

И мне должно быть всё равно, но…

Но, но, но.

– Что такое? – он сжимает мой подбородок пальцами, вглядывается в глаза. Я не могу малодушно отгородиться ресницами. Только утыкаюсь носом ему в шею, чтобы губами касаться шрамов, и невнятно бормочу:

– Ты всё ещё любишь мою маму?

Я не жду от него дрожи – но она поселяется в его теле, в его губах, и я, испуганный, что задел его, вскидываю голову. Северус Снейп смеётся – молча, зажмурившись, только ходит ходуном грудная клетка. Он тянет меня, слепого кротёнка, ближе, говорит, срываясь на шёпот:

– Я любил её – или думал, что любил – дольше, чем ты живёшь на свете. Но встретив её там, за гранью… Как тебе объяснить это осознание: перегорело. Будто столько лет бежал за луной, а в конце концов понял, что она была лишь фонарём, – я думаю о светлячках, спасённых сегодня МакГонагалл, и меня знобит. Он замечает мою дрожь, обнимает меня крепче, растирает ладонями мои плечи, и в нём – в этом жилистом теле – столько жара, что хватило бы на десяток таких, как я.

– Видимо, – вздыхает он, зарываясь носом в мои волосы, – я слишком привык оберегать одного вздорного мальчишку, чтобы теперь от этого отказываться.

Растерянный, не знающий, стоит ли надеяться, я поднимаю голову, и он легко целует меня в губы с негромким:

– Надеюсь, ты умеешь хранить секреты, Гар-ри.

И я впечатываюсь нетерпеливым голодным поцелуем в его шею, и оставляю собственнический засос, особенно яркий на такой, как у него, белой коже, и он шепчет мне, поглаживая меня по плечам, лопаткам, спине:

– С Рождеством.

– С Рождеством, – отвечаю я шёпотом – страшно спугнуть магию момента.

А утром, проснувшись в своей кровати в гриффиндорской башне, я поздравляю с Рождеством всех своих друзей и разбираю их подарки. Один оказывается неподписанным (но я знаю, знаю наверняка, от кого он). Распаковываю дрожащими пальцами…

И смеюсь, как полный дурак, обнаружив ворох писем, и подхватываю крошечную записку, и вглядываюсь в аккуратные буквы. «Здесь всё, что я не рискнул бы тебе отправить, но почему-то написал. Пусть это станет для тебя напоминанием. Или причиной прийти ко мне».

Я читаю эти письма – письма, полные внутренней борьбы, терзаний, отрицания и так удивляющей меня, совсем не снейповской нежности, – закусив губу. А потом бегу к нему, благо в опустевшем замке некому меня заметить и остановить. И цепляюсь за его плечи ещё на пороге, и начинаю целовать его до того, как за мной закрывается дверь, и он – Северус, мой Северус – прижимает меня к себе, и губы у него припухшие, но настойчивые и решительные…

А на завтраке – первом завтраке в новом году – я обнаруживаю, что он хромает гораздо меньше. И, может быть, заслуга тут вовсе не моя, но мне приятно думать, что я к этому причастен.

Я жую оладьи, не глядя на него, и знаю, что он сам не смотрит на меня, но мне всё равно – под высоким воротом его мантии прячется россыпь следов моих поцелуев, а большего мне и не нужно.

– Ты весь светишься, – улыбается Гермиона, прижимаясь к моему плечу щекой. Я вижу, как Драко смотрит на неё через весь зал – будто никого больше не существует. И искренне надеюсь, что их отношениям не помешает расстояние. – Как светлячок. Один из тех, что вчера порхали по всему Большому Залу.

– Да, Герми, – соглашаюсь я, обнимая её, – как светлячок.