У моего лечащего врача в глазах ни сострадания, ни понимания. Сплошная стена равнодушия, попробуешь разломать – собьёшь в кровь костяшки. Он говорит о моём диагнозе – о страшном диагнозе – так, будто держит в руках не чей-то приговор, а утренний выпуск «Таймс». Весь он – от кончиков костлявых пальцев до крючковатого, почти уродливого носа – олицетворённое безразличие. С таким выражением вежливой гадливости рассматривают прихлопнутую букашку. Мой голос дрожит, когда я выдыхаю:

– Кажется, мне послышалось, что…

– Не послышалось, мистер Поттер, – он обрывает меня так резко и так холодно, что меня берёт озноб; я обхватываю себя за плечи, с неожиданной, пришедшей из ниоткуда ненавистью всматриваюсь в его отстранённое лицо, выпаливаю, кусая губы, что этого не может быть, что так не бывает, что это – не со мной, не у меня, не я… Тысячи людей страдают мигренями! Тысячи людей по всему Лондону, по всей Великобритании мучаются от головной боли, которую не унять таблетками! Почему именно я?

Он на меня больше не смотрит. Будто меня не существует. Будто я – пустое место. Упирается взглядом куда-то в стену и говорит, говорит, и его монотонный голос, в котором ничто не выдаёт хотя бы сочувствия, раскалёнными иглами полосует мой мозг. Он говорит, говорит, сложив эти свои паучьи длинные пальцы домиком, говорит, вздёрнув острый подбородок, говорит, поджав и без того тонкие губы. Говорит, что моё тело больше мне не принадлежит. И подчиняться мне не будет. Говорит, что я умираю – прямо сейчас, в этот момент умираю. Понемножку. У меня заканчивается дыхание. К горлу подступает что-то солёное, кислое, тошнотворное, я сглатываю, пытаюсь дышать, пытаюсь не закрывать глаза, пытаюсь…

– Это можно вылечить? – а голос, голос какой жалкий – точно скулёж побитого щенка, не решающегося лизнуть руку рассерженного хозяина.

Мне девятнадцать. В девятнадцать не хочется думать о смерти.

Он на меня не смотрит. Не смотрит, не смотрит, не смотрит! Отказывает мне даже в такой малости. И я ненавижу его. Ненавижу. Всем сердцем, до жути ненавижу. Мне кажется всё игрой, глупым вывертом подсознания, кошмаром. Чем угодно, но не реальностью.

Он размыкает губы, бескровные и холодные, бросает мне, как милостыню нищему:

– На такой стадии химиотерапия помогает пяти из ста.

Я никогда не был везунчиком.

Взгляд у него чёрный. Ледяной. Отстранённый. Я перехватываю его случайно – неловкое столкновение глаз. И он тут же чуть поворачивает голову.

А потом меня накрывает откатом. И я уже не помню, как заканчивается наша встреча.

***

В моей палате четыре кровати. Болезненно худенькую девочку, кажущуюся ненормально бледной из-за копны рыжих волос, зовут Джинни. Она младше меня на год или два; не знаю – не спрашиваю. По-хорошему, мне не стоило и имя её узнавать. Сосед слева, неуклюжий увалень, говорит, что здесь привязываться не стоит. Быстрая текучка, знаете ли. Кто-то уходит отсюда на своих двоих, пройдя курс лечения, кого-то выносят вперёд ногами. Напрасное это дело, пытаться подружиться с живыми трупами.

Я здесь неделю. Наверное, не больше, но мне сложно сказать наверняка: дни сливаются в отвратительное месиво однообразия. Горькие таблетки, выдаваемые молчаливыми медсёстрами, бесконечные анализы. Кажется, я ещё не успел осознать, что обречён. Смешно. Десять дней назад я сидел с друзьями в баре, потягивая тёплое пиво, и лениво размышлял о том, как было бы здорово летом махнуть куда-нибудь подальше от пыльных мостовых и дышащего жаром асфальта Лондона. Сданные анализы казались глупой обязанностью, проформой, необходимой, но в то же время бессмысленной. Головные боли – следствием усталости, переутомления, плохого климата. Человек может выдумать массу собственных первопричин, если не хочет задумываться о других.

Я здесь неделю. За это время я не видел своего лечащего врача ни разу. Полная медсестра с усталыми глазами, поджав губы, объясняет мне: доктор Снейп (С-н-е-й-п) занят. У него нет времени бегать к каждому пациенту, а я достаточно взрослый, чтобы заткнуться и перестать, чёрт побери, действовать ей на нервы. Я перестаю.

Я здесь неделю. Операция – через месяц. Или около того. По ночам мне хочется скулить в подушку, но вместо этого я хохочу над своей трусостью так долго, что худосочный парень с четвёртой постели обещает врезать мне, если я не закрою рот.

Здесь всем снятся кошмары, поэтому в коридорах всегда дежурят медсёстры со снотворным. Осоловевшие, глупо хлопающие глазами, они так хотят спать, что я мог бы с лёгкостью обмануть их, выйдя за дешёвым аптечным допингом несколько раз за ночь. Не знаю, какая доза снотворного считается смертельной; проверять не собираюсь. Удивительно, как хочется жить, когда ты умираешь.

***

Я сталкиваюсь с ним случайно. Бреду к туалету, морщась от тупой пульсации в висках, и врезаюсь – глупо – прямо в него. Утыкаюсь носом в белоснежный врачебный халат, отшатываюсь, как от прокажённого. Остаётся едва уловимый запах. Горький, но приятный. Полынь? Какая ерунда. Он снова смотрит мимо меня, как бы сквозь, точно не замечая. Дежурно приветствует, аккуратно отстраняет, пытается торопливо уйти, но я почти кричу ему вслед, наплевав на гордость и на безотчётное ощущение обречённости всех этих попыток:

– Постойте!

Он оборачивается ровно на секунду. Обнажает в оскале зубы, цедит:

– Не все здесь прохлаждаются, мистер Поттер. У меня нет времени на досужие разговоры посреди коридора.

И оставляет меня одного – с открытым ртом и сжатыми до побелевших костяшек кулаками. Я ненавижу его. Ненавижу. Ненавижу.

***

К моим соседям по палате приходят близкие люди. Друзья, любимые, родители. Пышнотелая рыжеволосая женщина, рыдая, прижимает Джинни к необъятной груди, по-королевски осанистая седая леди что-то наставительно выговаривает тому увальню, которого – теперь я знаю, я должен, я не могу не знать – зовут Невиллом, но с моего места мне видно, как блестят её глаза от сдерживаемых слёз. Это не моя трагедия, и я отворачиваюсь, смущённый, будто подсмотрел что-то глубоко личное. Не знаю, чего во мне больше: радости из-за того, что некому так же страдать за меня в этих стенах, и острого чувства одиночества из-за того же.

Таблетки от раза к разу всё больше горчат. И всё меньше помогают. Есть те, кому хуже, чем мне. Тот ершистый парень, обещавший мне врезать, Драко, здесь больше месяца. Его операция завтра. Когда я прикасаюсь к его плечу и осторожно спрашиваю, не страшно ли ему, он раздражённо сбрасывает мою руку. Хмыкает надменно и говорит что-то про то, что никогда не был трусом.

Под утро, когда до подъёма остаётся полчаса, он перебирается ко мне на кровать, сжимает ледяными дрожащими пальцами моё запястье и обещает – почему-то мне, – что никогда, никогда в жизни не будет курить, если выздоровеет. Он кашляет, пачкает кровью свои ладони, но говорит – упрямо и почти зло. У его отца столько денег, что хватило бы на десять таких больниц. Но – жестокая ирония – деньги не спасают на третьей стадии. Драко, смеясь и хрипя, твердит мне, что у него мизерные шансы. Каких-то десять процентов.

А я молчу. И мне так горько, что хочется выть. И я кусаю подушку ещё долго после того, как Драко уводит хмурый санитар. И вжимаюсь щекой в крохотное бурое пятнышко, оставшееся на простыне.

После химиотерапии Драко не возвращается. Медсёстры сплетничают о том, что его отец решил забрать его домой. Выздоравливать или умирать. Его опустевшая постель, совсем голая после того, как с неё содрали бельё, кажется мне ярким пятном, слепящим глаза. Я стараюсь не смотреть на неё.

***

Я прихожу к нему сам. Спонтанно. Просто гуляю по коридору в одиночестве, а дверь, ведущая в его кабинет, неплотно прикрыта. Я вспоминаю о правилах приличия уже после того, как поворачиваю ручку и оказываюсь под прицелом тяжёлого взгляда. Он смотрит на меня так, будто хочет выставить вон, выгнать взашей. Но молчит. И я молчу тоже, пока опускаюсь на неудобный стул.

– Соскучились по моей компании, мистер Поттер? – так могла бы шипеть змея. Непременно ядовитая. Я проглатываю кислоту его слов и хрипло выдыхаю: