От Рона пахло женскими духами и огневиски. Он попытался было обнять её, но Гермиона вывернулась, пробормотала что-то про то, что у неё болит голова, и муж отстал — завалился на свою сторону кровати, как был, в одежде, и захрапел. Будить его она не стала: это раньше, годы назад, Гермиона зорко следила за тем, чтобы Рон тщательно складывал одежду, не забывал чистить зубы, надевал на работу чистые мантии… сейчас эта попытка установить свои правила, доказать, что у неё есть над ним хоть какая-то власть, казалась смешной и нелепой.

Она осторожно присела рядом, подождала пару минут, шепнула заклинание; теперь крепкий сон Рона не могло бы потревожить ничто.

Осторожно, поминутно оглядываясь на мужа и боясь его пробуждения (хоть и знала, знала, что он не проснётся), Гермиона взмахнула палочкой, и из ящика тумбочки вылетели, приземляясь в её ладони, письма — письма, письма, письма, бесчисленное множество. Письма в хрустящих новеньких конвертах — магия не позволяла им пожелтеть и обтрепаться за давностью лет и бесчисленностью прочтений, и каждый раз, когда Гермиона брала их в руки, её накрывало неуместной, горькой нежностью, как тогда, впервые, когда она…

Она прижала письма к груди и беззвучно выскользнула из спальни. И только в гостиной решилась открыть первое; пальцы лизнул прохладой листок, исписанный знакомым мелким почерком, и она с дрожащей улыбкой прочла: «Дорогая Гермиона…»

И — пропала. Читала, читала, читала всю ночь, смакуя, как лучшее вино, дурацкие ошибки и громоздкие, не по-английски развёрнутые конструкции, читала, пока не заболели глаза и не стало горячо щекам. Читала, пока на бесценную бумагу не сорвалась вдруг первая слеза — и чернила расплылись, и слово «жду» превратилось в кляксу. Гермиона торопливо схватила палочку, восстанавливая это глупое, бессмысленное, такое важное слово, отложила письмо в сторону. И — разрыдалась, спрятав лицо в коленях.

Мерлин, какой же она была дурой…

И тогда — шесть лет назад, когда сказала «да», стоя напротив Рона и позволяя ему до боли сжимать её пальцы. И теперь — в их неуютной, пустой гостиной, заплаканная, измученная, перечитавшая в тысячный раз письма десятилетней давности. Письма, которые давно, ещё девчонкой, она читала с улыбкой, а теперь — с какой-то протяжной, глухой, ноющей болью.

Она поднялась на ноги. Поправила платье, стёрла с щёк слёзы. Взгляд против воли прикипел к так и не спрятанному в хрустящий конверт письму. Последнему. В нём было всего несколько слов — это было письмо-прощание, письмо-конец, но и оно, даже оно заканчивалось знакомым, неловким, чуточку официозным: «твой Виктор».

К горлу снова подступили слёзы. Гермиона рассерженно взмахнула палочкой, и череда писем нестройной шеренгой понеслась в спальню — в запертый всеми возможными заклятиями ящик. До следующего срыва.

Когда-то давно, когда война только-только закончилась, а они, семнадцатилетние герои, наконец-то обрели мир и покой, Рон казался ей самым правильным выбором из всех, какие только можно было совершить. Любил ли он её? Да, пожалуй, любил, просто по-своему, неумело и грубовато. Он был тогда для Гермионы одним из самых близких людей — он и, пожалуй, Гарри. И, конечно, вся Британия ждала, что Рон женится на Гермионе, а Гарри — на Джинни.

И тогда Гарри Поттер всех удивил. Нет, не так — шокировал.

На Джинни он не женился. Они расстались, и Гарри как-то незаметно, но очень быстро перестал быть желанным гостем в доме Уизли. А после того, как к его фамилии добавилась приставка «Снейп» — и в чьём угодно ещё. Гермиона тогда думала, что он рехнулся, что борьба с Волдемортом свела его с ума, что Гарри ещё пожалеет о своём странном выборе. Что теперь, презираемый и не понимаемый Британией, он быстро поймёт, какую глупость совершил.

Гарри не понял и не пожалел. И пусть Гермиона была едва ли не единственным редким гостем их со Снейпом маленького дома, и пусть до сих пор иногда, вспоминая подвиг Героя, маги кривились, будто бы непогрешимый Избранный и грешный Гарри Поттер были теперь разными людьми, и пусть Гарри пришлось отказаться от аврорской карьеры, о которой он грезил со школы…

Пожалуй, всё дело было в том, что Гарри Поттер — Поттер-Снейп — был счастлив. Его устраивали и крошечный дом, и желчный неразговорчивый муж, и работа продавца в книжном магазине — совсем не та работа, которая полагалась Герою…

И иногда Гермиона до дрожи завидовала его честному, дерзкому, никем не принятому счастью.

Где-то в спальне всхрапнул Рон, и, очнувшись, она покинула гостиную. Стянула платье, юркнула под одеяло — у самого края, так, чтобы не касаться мужа.

Они давно уже не спали в обнимку и не занимались любовью. Гермиона отговаривалась проблемами со здоровьем, усталостью, недосыпом, а Рон не настаивал. В чьих объятиях он проводил вечера после работы, она не знала — но какая-то её часть была даже рада этому.

Утром она встала пораньше, приготовила нехитрый завтрак — и, оставив Рону записку, ушла до его пробуждения. Слишком трудно это теперь было: завтракать с мужем, снова позабывшим скрыть какой-нибудь след чужих губ, мастерски делать вид, что она ничего не знает и не замечает, утихомиривать сердце, набатом выстукивающее в рёбрах: «неправильно, неправильно, неправильно»…

И думать, думать, думать — о том, о чём ей, давным-давно замужней, думать было нельзя. Об этих глупых, наивных письмах — от того, у кого уже, наверное, была своя жизнь, жена, дети…

Она вышла на улицу, вдохнула морозный декабрьский воздух и аппарировала.

Гарри встретил её радушно. Несмотря на раннее время, он уже был на ногах.

— Северус снова варит какую-то дрянь, — со смешком пояснил он, усаживая Гермиону за стол и наливая ей ароматный чай. — А я не могу спать без его костлявых локтей, тычущихся под рёбра: привык.

— Ты прости, что я вот так, с утра пораньше… — повинилась она, но Гарри только отмахнулся, и зелёные глаза за стёклами очков блеснули мягко и беззлобно.

— Брось, Миона. Ты здесь всегда желанный гость, — привычное сокращение её имени, мягкое и короткое, отдалось внутри вспышкой тепла, и Гермиона улыбнулась. Они выпили ещё по две кружки чая, разговаривая о всякой ерунде, и, хотя проницательный взгляд Гарри несколько раз скользил по её мятому, усталому лицу, он не задал ни одного вопроса — и Гермиона была ему за это благодарна. Только позже, когда она засобиралась на работу, Гарри, допивающий чай, сказал вдруг:

— Ты знаешь… Крам приезжает.

Гермиона застыла соляной статуей. Едва успела изогнуть бровь, едва смогла выдержать прохладный тон:

— Вот как.

— Да… — Гарри рассматривал её с непонятным выражением лица и задумчиво поглаживал пальцами пузатый бок чашки. — Он заглянет к нам, так что ты могла бы…

— Нет! — воскликнула она, сама испугавшись этой своей резкости, и поднялась на ноги. — Спасибо за чай и за разговор, но мне, пожалуй, уже пора.

— Гермиона! — Гарри поймал её за запястье, и она порадовалась одному: что теперь она стояла к другу спиной, и Гарри ни за что не увидел бы, как дрогнули её губы.

— Послушай, — неожиданно жёстко произнёс Гарри, — сколько можно себя мучить? Он писал мне. Спрашивал о тебе, и…

Гермиона вырвалась и, не обернувшись, аппарировала прямо из кухни.

На работу она в этот день не пошла. Отправила в Министерство Патронуса, сославшись на болезнь. И — снова сидела с этими своими драгоценными письмами, выученными наизусть, гладила пальцами, думала, думала, думала…

Что она теряла? Самоуважение? Самоконтроль? Что это значило перед возможностью увидеть Его…

И в то же время — было страшно. Будто бы та жизнь, от которой она отказалась в угоду чувству долга, могла свести её с ума, вскружить ей голову. А может, могла и вправду — кто знал? Но последние месяцы, даже годы, проведённые в бесконечном самокопании, будто подталкивали её к принятию верного решения — она же всего чуть-чуть, одним глазком. Может, Виктор приедет с женой, и тогда, увидев его счастье, Гермиона успокоится; упущенный безвозвратно шанс будет легче пережить.