– Кто… – в горле першит. Страшно спугнуть момент. – Кто это написал?

Снейп приходит в себя. Встряхивает головой, отчего на его плечи падают тяжёлые пряди, поджимает губы. И едко бросает мне:

– Не стоило ожидать, Поттер, что вы будете знакомы с этим поэтом.

Он приближается ко мне, высокий и хмурый, а у меня, хотя я сижу, совершенно иррационально слабеют коленки. Снейп забирает у меня книгу, мимолётно касаясь пальцами моих, гладит стёршиеся буквы. И мягко, будто не мне, а для самого себя, произносит:

– Его судьба не была простой. Он любил, но разочаровывался; любил, но терял; любил, но расставался. Ему всегда приходилось выбирать между чувством и долгом поэта… – я заворожённо слежу за тонкими пальцами, скользящими по форзацу, и у меня нет сил отвести взгляд. Снейп прикрывает глаза; веки у него испещрены синеватыми прожилками сосудов. Его голос превращается в шелест листьев, когда он говорит мне:

– Его звали Луиш де Камоэнс. Возможно, даже Шекспир в чём-то уступал ему, Поттер. Возможно, даже Шекспир.

Я не говорю ни слова, я превращаюсь в соляную статую, замершую на скрипящем диванчике, и Северус Снейп садится рядом со мной, так близко, что мы почти соприкасаемся бёдрами. И медленно говорит:

– На его долю выпало множество испытаний. Нелёгких, зачастую чудовищно несправедливых и бесчеловечных. Вы должны понимать, он жил в то время, когда любая житейская неурядица приравнивалась к божественному вмешательству. А любой скелет в шкафу был весомой причиной для божьей немилости. Вы знакомы с Лоркой, мистер Поттер?

Я растерянно моргаю, неуверенно киваю – если можно назвать знакомством пару выученных сонетов… Снейп удовлетворённо кивает. Опускает подбородок. Задумчиво трёт переносицу.

– Он не признавал рамок и границ своего времени. Он умел говорить о любви так, как не говорили другие, и за это ему прощали многое: вольнодумство, уход от канона, отречение от традиционных общественных ценностей, политические взгляды… Однако простили не всё, – складки у его рта становятся ещё глубже и жёстче. – Многие считали тогда и считают ныне, что трагическая кончина Лорки – закономерный итог его безнравственности, его, если будет угодно, аморальности… Свидетельство того, что высшие силы недовольны им.

– И вы… – я начинаю понимать, к чему он клонит. – Вы считаете, что то, что происходит со мной, связано с этим?

– Возможно, – он смотрит на меня жутким немигающим взглядом и резко отворачивается; под нервным натиском пальцев жалобно хрустит переплёт томика Камоэнса. – Есть теория… Теория Жребия. Или Избранных – как вам нравится.

Я вспоминаю обречённый взгляд Люпина; вспоминаю осколки чашки на полу в кабинете Трелони. Мне становится дурно. Я не смею прерывать его, говорящего медленно и натужно, словно он с трудом подбирает слова, но перестаю соображать – в голове каша.

– Значит… – приговор не идёт с языка. – Значит, за грехи всех наказаны лишь некоторые?

– Полагаю, в конечном итоге наказаны будут все, – спокойно отзывается он, словно речь идёт не о богах, в которых давно никто не верит, и не о возмездии. Я закрываю глаза, утихомириваю сбившееся дыхание, заставляю сердце колотиться размереннее. – Кто-то раньше, кто-то позже… Вы можете не верить мне, Поттер, – глаза – два чёрных провала. – Вы вольны рассмеяться мне в лицо и назвать старым маразматиком. Я не в силах запретить вам ставить под сомнение существование недоказуемых сил. Но то, что происходит с вами… Вы знаете. Вы знаете.

Мои резиновые кукольные губы выталкивают только хриплый отзвук:

– Знаю.

– Вы молоды, – почти мягко говорит Снейп, сжимая моё колено, и я вспыхиваю от этого прикосновения, и у меня кругом идёт голова, и мне хочется кричать. – Вы так молоды для этого. Но вас выбрали.

– Что же мне делать? – я поднимаю голову, я смотрю на него с надеждой умирающего, цепляющегося за халат уходящего врача, я ловлю его взгляд, движение его губ, нервный жест пальцев. – Что же мне с этим делать? Я не хочу умирать, я… я не хочу!

– Поттер! – его окрик отменяет зарождающуюся истерику, но я не могу совладать с дрожью и только обнимаю себя за плечи. Снейп вздыхает. Прикрывает глаза. – Что вам остаётся, Поттер? Только бороться. Вы, в конце концов, Избранный.

И усмешка у него такая ехидная, вызывающая такая, что я возмущённо подскакиваю на ноги, и начинаю протестовать, и несу всякую чушь. И только через пять минут до меня доходит, что так он перевёл мои мысли в другое русло и дал мне остыть. Он сидит на диване, такой же строгий, как в университете, но неуловимо домашний, будто мягкие штаны и просторная футболка способны так изменить человека. А потом встаёт и произносит:

– Пойдёмте за мной.

Я иду, как зачарованный, гадая, чего он хочет. Снейп долго роется в шкафчике на кухне, пока не извлекает звякнувшую бутылку и не расправляется с пробкой. Запах игристого вина бьёт в нос, и Снейп небрежно пожимает плечами, разливая напиток по бокалам:

– Обычно я не предлагаю студентам выпить, но в данном случае могу сделать исключение. За вашу победу, Поттер, – он поднимает бокал, делая глоток, и на его губах появляется едва заметная тень улыбки. И она преображает его усталое лицо, обрамлённое неопрятными прядями, и что-то новое, таинственное и волнующее, появляется в каждой складке и каждой морщинке, и я пялюсь на него почти неприлично долго, и ничто во мне не протестует против этого интереса. Словно нет ничего удивительного в том, что я, сидя на кухне своего декана, неприкрыто разглядываю его.

Он отвечает мне долгим взглядом, и я смущаюсь невесть из-за чего.

Я еле уговариваю Снейпа на то, чтобы на диване в гостиной спал я; пусть это будет неудобно, пусть я проснусь с ноющей спиной и болящими плечами, хозяин дома не должен скрючиваться здесь из-за навязанного ему гостя. Снейп выше меня; должно быть, на добрых полголовы – если даже я помещаюсь на диванчике с трудом, что можно говорить о нём? Отчего-то представляю, как он поджимает колени к груди, горбясь, и эта картина оказывается неожиданно… трогательной?

Нет. Нет. Нет. Снейп – и что-то трогательное? Быть не может. Мотаю головой, прогоняя глупые мысли вместе с лёгким дурманом после выпитого. Снейп – сосредоточенный взгляд, бьющаяся на виске жилка, прижатый к губам бокал – прячет в кулак зевок, и я вдруг понимаю, что мы засиделись.

– Пора спать, – выдавливаю робко невесть почему. – Завтра на занятия…

– Какое похвальное рвение, Поттер, – он скалится почти беззлобно, домашний и уютный в этой своей мягкой одежде, а потом решительно поднимается на ноги. – Но вы правы. Пора. И, пожалуй… – окидывает меня, одетого в джинсы и футболку, столь долгим взглядом, что от этого начинают гореть щёки, – вам следует завтра съездить к себе и забрать вещи. Не собираетесь же вы расхаживать в одном и том же сутками? Пойдёмте. Я дам вам пока что-нибудь из своего.

И мы идём в спальню, и Снейп извлекает из шкафа старую, но чистую майку и шорты. И даёт мне. Это так странно – принимать одежду от собственного преподавателя, знать, что он носил её, что она пахнет им…

Я не должен чувствовать того, что чувствую, когда думаю об этом. Поэтому, стоит Снейпу вручить мне стопку одежды, я тороплюсь сбежать в душ. И даже ледяные капли, бьющие в затылок, не сразу успокаивают меня. Стою, невидящим взглядом уставившись в стену, обнимаю себя за плечи, чувствуя, как противная дрожь холода пробирает тело, и мне одновременно гадко – как я могу, как может моё глупое, подвластное гормонам и чёрт знает чему ещё тело? – и волнительно – что если?..

Пустое. Не сходи с ума, Гарри! Мотаю головой. Мокрые пряди липнут ко лбу.

– Мистер Поттер, вы слишком громко думаете, – негромко произносит Снейп из-за двери. – Проваливайте, не вам одному хочется принять душ.

Я выскакиваю из кабинки, как ошпаренный, оглядываюсь, понимая, что не попросил полотенце… Его – тёмно-коричневое, даже на вид жёсткое, как сам Снейп, подходящее и тёмной ванной, и этому мужчине – висит на батарее. Я медлю целую маленькую вечность, полную неуверенности и смущения, перед тем, как всё-таки взять его и прижать к коже.