Питер фыркнул и отмахнулся, невольно краснея.

— Ну, может быть, я просто… придумал достойную мотивацию для него, — сказал он весело и невольно прикусил губу, так сильно захотелось расхохотаться: если бы ЭмДжей только знала, какую он дал Уэйду мотивацию…

Вспоминать об этом было стыдно, и неловко, и запредельно сладко. Сухие горячие губы, прижатые к его шее, властная хватка рук…

Наверное, у него всё на лице было написано, потому что ЭмДжей, девочка-солнце, вдруг улыбнулась Питеру понимающе и мягко. Было почти даже несправедливо, что, глядя на эту лучистую улыбку, он думал об улыбке другой.

Кривоватой, неловкой, такой искренней улыбке, которую Уэйд сберёг и теперь. Теперь, когда…

Что ж. В каждой бочке мёда была своя ложка дёгтя. И их ложкой было то, что теперь Уэйда сторонились. Не сказать, чтобы над ним кто-то смеялся, всё-таки он вернулся в команду и усиленно готовился к финальному матчу, а значит, ещё оставался звездой; но теперь на него смотрели со странной смесью больного восхищения и жалости.

И Питер так гордился, так гордился тем, что Уэйд с этим справлялся.

Пусть было тяжело. Конечно, было; учителя, прежде не раз и не два недовольно отзывавшиеся об отсутствии «мистера Уилсона», теперь виновато отводили глаза или по тысяче раз на дню спрашивали, всё ли с Уэйдом в порядке. Будто он был хрустальным и мог разбиться — теперь, пережив такое испытание.

Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением Питера на этот счёт, Питер заявил бы: Уэйд теперь — кремень. А о его беззащитном нежном нутре кому попало знать не следовало.

— Эй! — ЭмДжей толкнула его в плечо и разулыбалась. — Хватит мечтать! Твой принц уже идёт.

Питер правда не знал, как она поняла. Они никому не говорили, что теперь они вместе («вместе» — это чудесное слово до сих пор наполняло его волнующей дрожью), но… наверное, это было какое-то особое женское чутьё. И таким же обладала тётя Мэй.

Разговор с тётушкой Питер до сих пор вспоминал с чувством неловкости и благодарности: её мягкую, ни капли не осуждающую улыбку, пальцы Уэйда, сжавшие его собственные до боли, застрявший где-то в горле страх… И то, как потом Мэй, смеясь, назвала их обоих своими мальчиками. То, как ещё неуверенная, но ослепительно яркая улыбка, улыбка, в которую Питер был влюблён, осветила лицо Уэйда после этих слов.

Он встрепенулся.

Уэйд и правда шёл к ним: высокий, в уже привычной толстовке с капюшоном. Питер пытался убедить его, что ему не нужно носить дурацкий капюшон, что в такую жару — это была удивительно жаркая весна, словно природа просила прощения за суровую зиму — просто незачем так одеваться…

Но не настаивал. Потому что понимал — конечно, понимал.

Понимал, что старшая школа никогда не была таким уж хорошим местом, что здесь хватало мудаков, что подростки иногда были очень жестоки — и, плюя на причины, высмеивали последствия.

Если бы Питер только мог сделать с этим хоть что-то…

— Секретничаете? — Уэйд упал рядом, прижался плечом к его плечу — ни о чём не говорящее прикосновение, почти случайный жест, но Питера прошило теплом, а кончики пальцев закололо. Это был их личный код: всё в порядке.

А ещё можно было чуть шевельнуть пальцами, дотрагиваясь до чужого колена, и получить в награду улыбку.

— Питер совсем меня не слушает, — шутливо пожаловалась ЭмДжей, — только с мечтательным видом пялится в небо.

Уэйд многозначительно похмыкал, легонько пихнул Питера в бедро, нарочито осуждающе протянул:

— Нехорошо игнорировать даму сердца, Пити!

— Я тебя и не игнорирую, — с ухмылкой ответил Питер, и Уэйд расхохотался. Кокетливо похлопал ресницами, возмутительно длинными для парня, потом повернулся к ЭмДжей и развёл руками:

— Прости, кажется, в этот раз в конкурсе красоты выиграл я!

Питер закатил глаза, и все трое рассмеялись, и на душе было так легко, что даже мрачный взгляд прошедшего мимо Флэша не мог испортить Питеру настроения.

Пахло весной: цветами, беззаботной радостью и — если повернуть голову, совсем чуть-чуть, вот так, и украдкой ткнуться носом Уэйду в плечо — счастьем.

А большего Питеру было и не нужно.

***

Не сказать, что все их проблемы чудесным образом разрешились: времени катастрофически не хватало, вот-вот должен был наступить день финального матча, а впереди были экзамены, самые важные экзамены на свете. Но Питеру казалось сейчас, что даже ставший привычным недосып не может разрушить его веры в то, что теперь-то всё будет хорошо.

Потому что Уэйд был рядом.

И с ним было ярко, остро, восхитительно хорошо — как всегда бывает в самый первый раз.

Они почти никогда не говорили друг другу этих заветных, кодовых слов — «я люблю тебя», — но было много, много способов признаться. И иногда достаточно было только взгляда. Руки в руке. Ослепительной уэйдовской улыбки, от которой жгло и пекло глаза, как от солнца. Его надёжных рук.

Флэш к ним почти не лез. Питер знал, что у Уэйда с Флэшем был долгий разговор, но, как он ни выпытывал, узнать подробности он так и не сумел — каждый раз терпел мягкое фиаско. Уэйд касался губами его переносицы, устраивал ладонь на пояснице, шутливо лапал за задницу, но не рассказывал. Может быть, так было лучше.

Так или иначе, всё возвращалось на круги своя.

И капитанская куртка всё ещё шла Уэйду больше, чем кому-либо другому. Она даже пахла им, по-особенному, терпко и свежо (и если однажды Уэйд застукал Питера уткнувшимся в эту куртку носом, то, что ж, смеяться тут было не над чем, не над чем, слышишь, Уилсон!), и никому, кроме Уэйда, этот запах не подходил.

Уэйд оставался верен себе.

И своей привычке задавать глупые вопросы, ответы на которые были очевидны, тоже.

— Ты же придёшь на матч? — спросил он накануне взволнованно; они устроились у Питера на кровати, Уэйд прижимался щекой к его животу, и эта тяжесть была приятной и волнующей. Питер непонимающе хмыкнул, отвлекаясь от проверки решения задачи, над которой Уэйд бился последние двадцать минут, и Уэйд пояснил:

— На матч.

Питер тяжело вздохнул.

— Идиотский вопрос, — сообщил он очевидное, — конечно, я не приду. Чего я там не видел.

— Ах, так! — в глубине уэйдовских глаз заплясали смешинки, он запустил ледяные пальцы Питеру под футболку (Питер совсем не мужественно взвизгнул), защекотал живот, и Питер со сдавленным фырканьем выронил листок с решением. Уэйд был безжалостен. Щекотал до тех пор, пока хохочущий Питер не взмолил о пощаде; тогда Уэйд опрокинул его навзничь, навис сверху, почти касаясь губами губ, усмехнулся:

— Всё ещё не придёшь?

— Ни за что не приду, — лукаво отозвался Питер, широко улыбаясь, и тихонько охнул: короткий влажный поцелуй пришёлся ему аккурат в кадык, Уэйд, забавляясь, подул на оставленный след, и от этого по коже пробежали мурашки.

— А ты хорошо подумал? — ещё один мазок губ, быстрый и едва ощутимый, пришёлся куда-то в ключицу, и Питер хрипло выдохнул сквозь зубы: близость Уэйда, его губы, его руки, всё ещё скользящие по животу Питера под футболкой, действовали на него совершенно однозначным образом. И это кружило голову.

— Ты… чёртов вымогатель, — прошептал он, дрожа, и притянул Уэйда к себе, вовлекая в неторопливый, сладкий, ошеломительно прекрасный поцелуй.

И если о чём-то из случившегося этой ночью Питер жалел, так это о том, что он не мог вернуться в прошлое и повторить. Прожить заново каждую из этих мимолётных, едва ощутимых, драгоценных секунд, полных дрожи, и хриплых стонов, и приятной, правильной боли.

А потом… потом, уже на следующий день, был матч. И Питер сидел с ЭмДжей, и волновался, и в кровь кусал губы, следя — по привычке — за одной-единственной фигурой на поле.

И, когда трибуны взорвались воплями, Питер кричал, срывая горло, пока не охрип. В его памяти тот момент отпечатался нечётко: месивом ярких пятен и счастливых голосов, засевшим где-то в горле то ли смехом, то ли скулежом, мокрыми ладонями и пересохшими губами, хваткой ЭмДжей на запястье — хваткой, которая потом как-то сама собой сменилась объятиями, такими крепкими, что было даже немного больно, и безостановочным «Пит, Пит, Пит» на ухо, и терпким запахом пота, восторга, победы. Уэйда.