Я с трудом подавила разочарованный вздох. Одна я бы бросилась бежать домой, так меня тянули нехорошие предчувствия. Но мать демонстративно сидела и смотрела в окно, всем своим видом показывая, что с места не сдвинется. Трезвая и заплаканная, она была даже похожа на человека и вызывала жалость, а не омерзение. Мне оставалось только смириться и бессильно наблюдать, как темнеет небо за грязным окном.

Мы вернулись, когда на улице уже горели фонари и тепло и уютно светились окна домов. Я задрала голову, ища наши, но они были темными и безжизненными. На краю сознания промелькнула мысль, что я опоздала и непоправимое случилось, но я запретила себе об этом думать.

Квартира встретила нас холодом и тишиной. Мать, дождавшись, когда я ее разую, поплелась на кухню за бутылкой, даже не пытаясь снять куртку. Я медленно, всячески оттягивая неприятный момент, прошла в нашу комнату.

В распахнутое окно задувал промозглый ветер, он же раскидал все мои бумаги по полу. Настольная лампа Марьи едва мигала, собираясь перегореть.

Иглы были вытащены и с внешнего, и с внутреннего подоконника.

Марьи в комнате не было.

А на подоконнике снова лежали соколиные перья, на том же самом месте, словно приклеенные.

И в чувствах, и в мыслях было на удивление пусто, словно все эмоции выключило одним щелчком тумблера. Я тщательно осмотрела подоконник и, не найдя на нем никаких следов, спустилась с фонариком во двор – обшаривать асфальт под окнами.

Перед глазами так ясно стояло разбившееся тело Марьи, изломанное, почти черное от крови, что мне сложно было убедить себя, что это всего лишь игра воображения.

На земле не было ничего, даже следов. Не могу сказать, что меня это успокоило – неопределенность пугала сильнее, и в сознании жила уверенность, что с Марьей случилось нечто более страшное, чем смерть.

Я отказывалась в это верить. Говорила себе – она просто у друзей, все в порядке, ничего ненормального, сверхъестественного, жуткого. Просто я выгорела и устала, вот и чудится всякое. Надо просто лечь спать, дождаться утра, и все будет по-прежнему, все будет хорошо. Но заснуть не удалось – меня трясло от холода и страха за сестру, и стоило закрыть глаза, как сестра вставала передо мной: то сломанной куклой лежащая на земле, то стоящая в дверях комнаты с обескровленным лицом и выклеванными глазами.

Едва дождавшись утра, с первой маршруткой я понеслась в дежурную часть, писать заявление о пропаже. Сонный дежурный, лысый, с уныло висящими усами, выдал мне бланк, недовольно проворчав:

– Девушка, ну чего вы хотите, загуляла ваша сестра, самый возраст, любовь-морковь, то-се, – бормотал он, недовольно глядя, как множатся строки заявления, написанные убористым почерком. – Вот погуляет и вернется, а нам работай зазря, ищи потом, чем заявление закрывать…

– Вернется – приду и напишу заявление о закрытии дела, – отрезала я, протягивая бланк мужчине. – Регистрируйте, не тратьте зря мое и ваше время.

– Девушка, – вздохнул дежурный, – ну подождите хотя бы пару дней! Всем же геморроя меньше будет! И вообще, родители у вас есть? Пусть они и пишут заявление!

– Мать больна, – твердо произнесла я и с нажимом повторила: – Регистрируйте.

Дежурный смирился с необходимостью работать в это стылое утро и покорно занес заявление в журнал учета.

Я убеждала себя, что сделала все, что могла, но в глубине души крепла уверенность, что это бесполезно. Я должна была что-то делать, куда-то бежать, но слепая стояла на распутье. Безучастная реальность сменилась жуткими сказками, законов которых я не знала. Только и могла, что один за другим выполнять установленные ритуалы обыденного мира.

Проснуться.

Почистить зубы.

Подать заявление.

Я знала, что это не сработает, но все равно продолжала. Как бы сестру ни искали, ее не найдут. Потому что ее нет в нашем мире. Даже в мыслях это звучало безумно, наивно и глупо, как попытка вцепиться в самообман и спрятаться от реальности. Иллюзии – спасение для слабаков. Но после визита мертвой птицы иллюзии и реальность слились воедино.

На автопилоте я отсидела пары и так же дошла до работы. Паша еще пытался пристать со своим шантажом, но, поймав мой помертвевший обессиленный взгляд, сдулся и уже сочувственно пытался выспросить, все ли у меня в порядке в семье. Мое молчание только убедило его в обратном. Уходил он подавленный, явно стыдясь своих едких насмешек.

Когда офис опустел и тишину заполнило лишь сухое потрескивание ламп, глаза начало жечь, как от перенапряжения. Я не выдержала и спрятала лицо в ладонях.

Что я здесь делаю? Зачем?! Марья исчезла, умерла, похищена мертвой птицей в ее мертвое царство, а я, как заводной механизм, продолжаю ходить на ненавистную работу, которая и нужна-то была, чтобы кормить и одевать сестру!

С ее исчезновением это потеряло смысл. С ее исчезновением вся моя жизнь потеряла смысл. Я так много сил отдавала заботе о Марье, пытаясь сделать ее жизнь безмятежной, что в итоге времени на саму Марью не оставалось.

Не выдержав, я разрыдалась от жалости к себе, безысходности, бессилия. Казалось, слезы размывали во мне что-то важное, необходимое, чтобы просыпаться каждый день, думать о сестре, заботиться о ней в ущерб себе. Я не знаю, что это было, как это называлось, но с каждой колючей слезинкой оно становилось меньше, пока не исчезло совсем.

Тыльной стороной ладони вытерев щеки, я выключила компьютер и вышла из офиса, понимая, что сюда уже никогда не вернусь. Каблуки стучали по паркету отчаянно громко, звук эхом отдавался в ушах. В голове было непривычно пусто, и эта пустота пугала. Хотелось заполнить ее чем угодно, чтобы исчезло мерзкое тянущее ощущение собственной ненужности и неприкаянности. В голове надоедливо вертелась мысль о маминой бутылке водки, к которой она прикладывалась по утрам, но следом накатывала волна омерзения и презрения к пьяницам.

Только другого способа забыться я не знала.

По дороге домой я так отчетливо представляла себе, как захожу в квартиру и, не разуваясь, иду на кухню, к маминой заначке, что на автопилоте прошла по коридору мимо кухни и сразу вошла в нашу (мою, теперь уже только мою) комнату.

Окно все еще было открыто, ветер трепал занавески, но вещи были на своих местах, в идеальном порядке, который я неустанно поддерживала. Только комната все равно казалась заброшенной и нежилой, покинутой много лет назад, забытой и остывшей. Я не чувствовала холода – так и оставалась в уличной одежде, погруженная в свои мысли, даже дверь не заперла. Очнувшись от раздумий, я не стала судорожно стягивать куртку и разуваться. Установившийся порядок жизни исчез, разбился на острые осколки, и цепляться за него было нестерпимо больно.

На подоконнике все так же лежали три серо-черных пера, вызов и насмешка мертвой птицы. Под моим взглядом они легонько шевельнулись и, словно подхваченные порывом сквозняка, вылетели в окно. Я смотрела, как перья крутятся, падая вниз, пока они не исчезли в поднимающихся сумерках, а затем встала на подоконник и, не успев подумать, шагнула за ними.

Чувства падения не было. В ушах свистнул ветер, перед глазами промелькнула черная пелена, такая густая, что я испугалась, что ослепла. А затем все исчезло.

Я лежала и смотрела на сереющее небо, затянутое тяжелыми тучами, похожими на грязную свалявшуюся вату. Острые сухие травинки неприятно кололи щеки. Я сморгнула и приподнялась на локтях, осматриваясь. Жесткая трава щекотала ладони, запах у нее был горький, от него першило в горле.

С легким недоумением я уставилась на перья, зажатые в руке. Последнее, что я помнила – как они исчезают в хмари надвигающегося вечера. Как я успела схватить их и когда? И куда я упала?

Сунув перья в карман, я с трудом поднялась на ноги и огляделась. Невысокие каблуки сапог проваливались в сухую, но мягкую и рыхлую землю. Под ногами змеилась блеклая, едва утоптанная тропка, прорезающая луг. Трава возле нее росла мелкая, кое-где виднелись белесые звездочки цветов. Через пару шагов от тропинки трава поднималась почти в человечий рост, на колючих стеблях покачивались пурпурные головки чертополоха, рядом тускло синели ягоды на колючих ветках терновника.