- Опять же, абсолютно естественное состояние человека, - прокомментировал подоспевший сеньор Пацци, - Мы ведь тоже дрожим за наши богатства. За семью, репутацию, убеждения. Даже за такое призрачное богатство, как свое будущее. Чем же мы лучше этой дамы, которая не стесняется своих страстей? Напротив, мы лицемернее и лживее. Жажду обладать чем-то мы так часто прячем за долгом, неизбежностью или справедливостью! О, если бы все люди в мире были так просты и в то же время так полны, как здешние экспонаты…

- Не хотели бы занять одну из клеток? – спросил Соломон, ощущая хинную горечь во рту, - Кажется, вы настолько восхищаетесь здешним собранием, что были бы польщены подобным предложением?

Сеньор Пацци рассмеялся. Как многие люди, привыкшие сдерживать свои эмоции за холодной змеиной оболочкой, в смехе он открывался, смеялся искренне и долго.

- О, не уверен, что гожусь для подобного. Мы с вами слишком испорчены наносным сором цивилизации, ржавчиной культуры и тленом условностей. Мы потеряли те свободные исконные чувства, которыми отличаются здешние экспонаты. Мы испорчены, сеньор Данте. Только нейро-скальпель может снять лишнее, да и то…

- Это, надо полагать, зависть? – Соломон, как ни тянуло его ускорить шаг, чтобы вырваться скорее из ужасного музея, остановился перед последней клеткой, - Давайте же, сеньор вице-капореджиме, отыщите очередное меткое словцо.

- К чему? – вскинул бровь Пацци, - Здешняя коллекция тем и хороша, что не требует пояснительных надписей на клетках. Ведь каждый ее обитатель знаком нам не хуже, чем собственные пальцы на руках.

Зависть из седьмой, последней, клетки, выглядел хуже прочих своих соседей. Его тело сохранилось неплохо, выглядело относительно здоровым и молодым. Но лицо выражало неподдельное страдание, столь отчаянное, что Соломон ощутил невольное сочувствие. Зависть всхлипывал, горестно вздыхал, и конечности его дрожали, как в лихорадке. Судя по всему, он испытывал бесконечную и бездонную боль, столь острую, что выдерживать ее человеческое тело было практически не в состоянии.

- Перед вами существо, исполненное зависти, - указал на него рукой Пацци, - Весьма неприятная картина, вы скажете. И будете правы. Ничто не вызывает у нас, людей, большее отвращение, чем завистник, трясущийся от желания забрать то, что принадлежит вам и мучающийся оттого, что это не в его силах. Долой лишние краски, долой грим, дорогой сеньор детектив! Перед вам зависть в чистой химической форме, очищена от примесей, как препарат на предметном стекле микроскопа. Наблюдайте же. Вглядывайтесь. Ужасайтесь. Это существо несчастно, потому что стремиться обладать всем, что видит у других. Как его сосед-обжора, оно никогда не наестся, потому что подобный голод невозможно удовлетворить. Если путь к совершенству может показаться благородным безумием, то путь зависти – безумие жалкое. Увидев одноглазого, зависть в попытке приблизиться к нему, само лишит себя глаза. И второго – если увидит слепца. Не рассуждая о смысле, она просто тщится заполучить то, что есть у других. И вечно мучается, понимая всю тщетность усилий.

Соломон с облегчением убедился, что шеренга клеток осталась позади. Его била мелкая колючая дрожь, словно он несколько часов провел на леднике. Зрелище изощренно изувеченных людей оказалось слишком сильно для того, чтоб переварить его безболезненно. Настоящий Соломон Пять вынес бы это. Но тот Соломон, который остался на его месте, был напуган и опустошен, как если бы и в самом деле предпринял прогулку по адским чертогам.

- Вы садист, Пацци, - сказал он слабо, когда они наконец покинули зал, - Вы получаете удовольствие, наблюдая за страданиями других.

- Во-первых, далеко не все из этих людей страдают, - отозвался с готовностью Пацци, - Во-вторых, как я уже сказал, вы просто боитесь увидеть чистую культуру, штамм без примесей. Вас пугает четкая форма, вы предпочитаете засовывать все человеческие добродетели и пороки в темный шкаф подсознания, в котором при случае, на ощупь шарите рукой. Это не ваша проблема, сеньор детектив, нет, не ваша. Это становится правилом для всех нас. Мы так привыкли управлять нейро-софтом, что начинаем забывать его суть, его чистую форму. Хотите стать уравновешеннее? Улыбчивее? Прямее? Хотите почувствовать то, что прежде было вам недоступно? Заключить свой дух в новую форму? Смелее! Достаточно лишь подписать нейро-контракт и поставить подпись нейро-кровью. Никто ведь не задумывается, что он на самом деле теряет и что приобретает. Мы слишком привыкли ставить опыты на самих себе, безоглядно менять то, что не требует замены, трусливо прятать собственные недостатки за нейро-ложью... Мы возводим сложные дворцы витиеватых стилей, позабыв про то, из каких кирпичей они состоят. Вот что понимает человек, увидев этот цирк уродов. Вот что на самом деле наполняет его страхом. Он вдруг понимает, с какими стихиями играет и какими силами жонглирует. Да, это, в сущности, бесчеловечно, превращать людей в наглядное пособие вроде вскрытых лягушек. Но где тогда кончается человечность, мой дорогой детектив, и где ее начало? Человечно ли обрубать собственные чувства и насаждать вместо них иные? Какие чувства убивать гуманнее? И кому позволительно об этом судить?

- Вы преступник, - холодно сказал Соломон, стараясь не глядеть на своего спутника, легко скользящего сквозь полумрак, - Преступник всегда готов пуститься в нелепый спор или выкрутить понятия так, чтобы не выглядеть преступником хотя бы в своих глазах. Любой подлец, стянувший чужой бумажник, вместо того, чтоб покаяться, пустится в рассуждения о том, что есть справедливость и распределение собственности. Пытаясь выглядеть памятниками, все негодяи собственноручно возводят себе монументы из пустых слов. И вы ничем не лучше, Пацци. Вы не моралист и не поборник нейро-справедливости, какой бы смысл ни заключали в эти слова. Вы преступник и ничтожество.

Он думал, что Пацци опять рассмеется, но вице-капореджиме лишь хмыкнул.

- Мне кажется, вы говорите это по привычке, - сказал он, - Пытаясь соответствовать тому представлению о Соломоне Пять, которое осталось в вашей памяти. На самом деле вы отлично понимаете меня. Может, не полностью, но понимаете. Посмотрите на себя. Вам страшно. Я многое слышал о детективе Пять, я знал его методы и его стиль мышления. О да, конечно же, у меня было ваше досье. На порядок более точное, чем то, что имеется у комиссара Бобеля, к слову. Мафия всегда придирчиво изучает своих… партнеров. Так вот, тот Соломон Пять не испугался бы. Он бы лишь уверился в том, что я бездушное чудовище. Но сейчас вы боитесь, потому что заглянули туда, куда прежде не отваживались. А страх – прекрасная сигнальная лампа… Тогда, когда нет возможности перерезать провода.

- Сколько у вас нейро-модулей? – вдруг спросил Соломон. Странно, раньше эта мысль не занимала его.

Пацци замедлил шаг. Совсем незначительно, но Соломон сразу это ощутил.

- О, - сказал вице-капореджиме, и в его голосе Соломону послышалась легкая печаль, - Лотто. Много, сеньор детектив. Очень много. Но я вынужден к этому. Требование организации, сами понимаете. Поэтому я даже немного завидую вам.

Напоминание о собственном увечьи разозлило Соломона. Даже страх выкипел в мгновенье ока.

- Ведите! – приказал он, борясь с желанием схватить Пацци за ворот дорогой шелковой сорочки, - И прекратите это проклятое словоблудие! Иначе, клянусь всеми Соломонами Пять, сколько бы их сейчас не существовало, я забью все ваши лживые слова обратно вам в глотку!

- Нет причин для злости, сеньор детектив. И для спешки тоже.

- Человек, укравший меня, может сбежать! – рявкнул Соломон, - И вы говорите…

- Не может. Человек, укравший вас, находится в наших руках. Он попытался покинуть здание в самом начале штурма, но был перехвачен моими людьми. В данный момент он дожидается вас – и своей судьбы – надежно упакованный в автомобиле. Нет нужды в спешке, ему уже никуда не деться.

Соломону потребовалось пять секунд и несколько глубоких вдохов, чтобы взять эмоции под контроль. Но голос все равно предательски дрожал.