Самой близкой семьей для отца и всех нас стала тогда и на всю жизнь семья В. Н. Беклемишева. Отца моего и Владимира Николаевича дружба и сходство взглядов связывали со студенческих времен; эта дружба прошла через всю их жизнь, близость духовная и научная выдержала испытание временем и укреплялась все больше. Для меня же семья Беклемишевых стала второй семьей.

Одной из замечательных фигур в воспоминаниях отца о Перми был Анатолий Иванович Сырцов, профессор философии. Отец подружился с ним на домашних собраниях, посещал его семинары по философии и называл его «умнейшим и образованнейшим человеком». Один из семинаров был по теории причинности, другой – по философии Гегеля. На первом из них отцом был сделан доклад «Об эволюции понимания причинности в древней и новой философии». Этот доклад показал, что к тому времени отец получил уже серьезную подготовку в области гносеологии, что было отмечено А. И. Сырцовым в разборе этого доклада. Именно на семинарах Сырцова отец понял, что руководству семинарами «мы, естественники, должны учиться у таких высококвалифицированных представителей философии», и с успехом использовал этот опыт в своей дальнейшей работе.

Любопытна политическая установка и отношение к советскому строю А. И. Сырцова, выяснившиеся в личных разговорах этого большого человека с отцом. Сырцов говорил, что «сейчас было бы подлинным преступлением говорить о возможности возвращения к старому строю. Сейчас надо в рамках советского строя – в основном, прогрессивного, стремиться к развитию нашей страны и бороться за устранение недостатков». Это полностью соответствовало взглядам и настроениям отца.

За время работы в Перми отец участвовал во Всесоюзных зоологических съездах. О I-м Съезде зоологов речь уже шла выше; на III-м Съезде в 1927 году в Ленинграде отец делал доклад о номогенезе (12) и несколько раз выступал в прениях по общим вопросам биологии.

В 1927 году, вследствие переутомления интенсивной умственной деятельностью, у отца открылось острое нервное расстройство, и он в возрасте 36 лет ощутил потерю работоспособности. Благодаря доброму отношению к нему со стороны администрации и товарищей, ему удалось подлечиться (он ездил в санаторий в Севастополе) и восстановить свои силы. Невозможность работать так много, как он стремился, как предписывала ему его железная система, его план, им самим себе составленный и строжайшим образом проводимый в «оправдание существования» – все это отцом переживалось чрезвычайно болезненно.

В 1926 году правление университета выдвинуло кандидатуру отца в профессора. Но уже в опубликованных работах (встретивших большую поддержку Н. И. Вавилова и Л. С. Берга) «О форме естественной системы организмов», «О понятии эволюции и кризис эволюционизма» и особенно в книге «О природе наследственных факторов», отец выступил с позиции, которую многие тогдашние биологи воспринимали как чересчур диалектичную. К тому времени эта его позиция полностью сформировалась, пройдя сложный путь от ортодоксального дарвинизма и механицизма к признанию номогенеза (с некоторыми оговорками) и ирредукционизма. Все это в те времена считалось недопустимой ересью. Друзья предупреждали отца, что опубликование этих работ сможет послужить препятствием к получению профессуры.

Так и случилось: хотя ректор Пермского университета поддерживал представление его к званию профессора, а декан биофака лично ходатайствовал за отца в Государственном Ученом совете (ГУС), на представление его к званию профессора был получен отказ. Однако в ответ на одновременно поданное отцом заявление на участие в конкурсе на замещение должности заведующего кафедрой зоологии в Сельскохозяйственном институте в Самаре в конце 1926 года он был назначен на эту должность и утвержден в звании профессора этого института.

Отец пишет в своих воспоминаниях по поводу отказа ГУС в утверждении его в звании профессора следующее: «Хотя опубликование моих работ и послужило препятствием для утверждения меня в звании профессора, я нисколько не раскаиваюсь в напечатании этих работ, так как я глубоко убежден, что эти статьи представляют наибольшую научную ценность из всего, мной написанного, и остаток моей жизни (воспоминания писались в 1955 году) я намерен посвятить дальнейшей разработке намеченных там идей».

Заканчивая описания пермского периода нашей жизни, хочу прибавить, что для становления личностей многих начинающих ученых атмосфера Пермского университета сыграла огромную роль, предопределив поведение в ситуациях, в которых требовался достаточно высокий этический уровень.

А для нас, детей, дух общества на Заимке стал «открытием мира» с его многообразием мыслей, чувств и норм поведения, интеллектуальной школой жизни.

В Самаре мы прожили три года (1927–1930). У нас была прекрасная большая квартира в особняке над Волгой, в центре города, с каменной террасой, откуда открывался вид на волжские просторы и Жигули. Отец приехал туда в начале 1927 года, а мы всей семьей присоединились к нему в июле.

Самарский сельскохозяйственный институт помещался в здании бывшей духовной семинарии. Лекции и занятия по зоологии шли в семинарской церкви, алтарь и ризница которой были приспособлены под энтомологический кабинет, а для себя отец устроил уголок на хорах. Для него это помещение было удобно: «во-первых, там не было случайных посетителей, во-вторых, я всегда слышал ведение занятий моими ассистентами и мог поэтому их корректировать…»

Надо сказать, что отец мог распределять свое внимание (почти в равной мере) на два или три дела, которые выполнял одновременно, и совершенно отключался от всего того, что его не касалось и не интересовало. Сколько я помню, дома почти никто из присутствующих в квартире не мог ему помешать, если только дети к нему непосредственно не обращались или не ссорились между собой – последнее обстоятельство его всегда очень огорчало и расстраивало.

Письменный стол отца помещался на самом краю хоров, там же стояла и непрерывно стучала его пишущая машинка, а часть хоров была использована им под лабораторию. Оборудование последней было самым примитивным, но отец вполне «устроился» в таких условиях и написал свою основную работу по прикладной энтомологии, за которую (вместе с другими) ему в 1936 году присудили ученую степень доктора сельскохозяйственных наук. Это было исследование, посвященное оценке вредоносности хлебного пилильщика и узловой толстоножки. С обстоятельным английским резюме эта работа была послана в числе прочих немецкому профессору Рэ (Reh), возглавлявшему издание большого руководства по вредителям и болезням растений. Рэ написал потом, что, к сожалению, в Германии в настоящее время такие работы производиться не могут в силу недостаточной технической оснащенности… А отец проделал эту работу при полном отсутствии такой оснащенности, как, впрочем, и всякой помощи вообще. Отец полагал, что профессор Рэ, как и большая часть тогдашних энтомологов-прикладников, не был знаком с математической статистикой. Поэтому-то таблицы, составленные отцом, показались ему делом чрезвычайной трудности.

Однажды кинооператоры хотели произвести съемку лаборатории сельскохозяйственного института. Придя на хоры в отсутствии отца, они заявили: «Здесь, конечно, заниматься научной работой невозможно!». Нетребовательность отца к «условиям работы» в общепринятых представлениях о комфорте была очень для него характерной. В своих многочисленных экспедициях и в одиноких странствиях для сбора насекомых он часто пользовался любыми случайными видами транспорта и не имел никаких претензий к организации своего отдыха и ночлега.

Работа по хлебному пилильщику и изосоме была первой прикладной работой отца, в которой он, по его собственному мнению, получил отчетливые результаты. Он пишет об этом: «Первые мои попытки в Перми по клеверному семееду дальше попыток не пошли, но дали мне некоторое понимание сложности экономических проблем в энтомологии…»

В Самаре отцу удалось «справиться с довольно трудной проблемой» в этой области, он стал чувствовать себя достаточно прочно и после этого много лет весьма успешно проводил одно за другим разные исследования по прикладной энтомологии, совмещая преподавание в Институте с прикладными работами и исследованиями по систематике земляных блошек. Именно в Самаре он сумел основательно разработать род Хальтика (Halticinae) и наметить план на будущее.