Панна Радев методично вылавливала клецки из своего гуляша и долго-долго жевала каждую.

– Весь зеленый, щеки впалые, пропадает за книгами… – продолжал Эрих. – Можно подумать, ты перенял манеру обращаться с подчиненными у меня. Нет, нет и еще раз нет! Вспомни себя в его годы!

Фердинанд не хотел ничего вспоминать. Об этом говорили его застывший взгляд, побелевшие ноздри, примятые с одной стороны седые волосы. Герцог начал дремать днем, и эта перемена больше всего настораживала ассистента. Выглядело это так, будто хозяин поместья вытягивал из него последние соки.

Но никто из них не проявлял недовольства словами герра Эриха: герцог всегда поступал так, когда добивался чего-то. Даже когда это выматывало.

Наконец в их застольную беседу просочились детали кабинетных переговоров, и Юстас обратился в слух и внимание.

– Страсти молодости должны были перебродить в тебе, Фердинанд. Обратиться в густое вино мудрости. Но что я вижу? Уксус! Ты до сих пор неосмотрителен, порывист. Можешь говорить что угодно, но именно твоя поспешность и неизбывная желчь являются причиной неудач на политическом поприще, – увещевал бывший посол. – Прислушайся ко мне и вычеркни из длинного списка недостатков хотя бы ослиное упрямство! Верно я говорю, юноша? – внезапно обратился он к Юстасу, отчего тот слегка смешался.

К счастью, герр Эрих не ждал ответа. Ему больше нравилось разглагольствовать, нежели беседовать. Удивительно, как с таким характером он служил по дипломатическому ведомству.

– Так что полно упрямиться, Нанду. – Толстяк подался вперед и плеснул немного мятного ликера в узкую тонконогую рюмку герцога. – Место теплое. Годится не только чтобы переждать грозу, но и просто пожить в удовольствие. Всего делов – закорючки ставить, направо да налево. Отчитываться только передо мной. А с людьми будет работать твой мальчик, ему полезно. Никогда не поздно поучиться у старого патрона, а?.. Верно я говорю?

– Предложение лестное. – Герцог кивнул отрывисто, как несмазанный механизм. – Но и неделю назад, и сейчас я уверен, что это не соответствует…

– Конечно, не соответствует, – повысил голос фон Клокке. – Потому что дурость на уме! Несусветная дурость!

Расписные тарелки предупреждающе задрожали на своих ореховых насестах. Панна Анастасия встала из-за стола. Секунду погодя, опомнившись, поднялись со своих мест и мужчины. По-кантабрийски хозяйка почти не говорила, но настроения улавливала чутко, как любая женщина, долго прожившая в браке.

– Я вас оставлю, – сказала она на местном наречии и направилась к выходу из столовой.

Эрих ловко перехватил ее сухонькую руку и поцеловал в центр ладони.

– Иди, Стася, дружочек. Шуметь больше не станем.

К удивлению Юстаса, чопорная старуха улыбнулась в ответ и смахнула с халата мужа приставшее перышко.

Когда дверь за ней беззвучно закрылась, фон Клокке устало повалился обратно на стул.

– Во главе списка твоих недостатков – умение расстраивать женщин, мой мальчик. Чего тебе стоило стать наконец достойным хозяином Виндхунда, посвятить остаток жизни матери твоих детей… Тридцати лет достаточно, чтобы перебеситься. И не смотри на меня так! – Он осекся, очевидно, вспомнив о тарелках. – Мы уже не молоды, Нанду. В этой игре нам не пристало самим ходить по клеткам, только двигать фигуры.

Взглядом своих маленьких глаз он напоминал старого попугая.

– Просто подумай еще раз. Даю тебе последний шанс. Откажешься – иди своей дорогой, я помогать не стану.

В наступившей тишине Юстас почувствовал желание прочистить горло кашлем, но сдержался, будто мог что-то спугнуть.

После неудачной беседы Эрих с видом оскорбленного благодетеля удалился в кабинет. Это было шансом прояснить некоторую недосказанность, возникшую между Фердинандом и его ассистентом.

Жара в тот день как раз спала, и небо затянули тонкие, как молочная пенка, облака. Герцог никогда не выражал подобную мысль, но Юстас догадывался, что такая погода ему по душе: чем бледней была действительность, тем бодрей и активней он становился. Это свойство весьма гармонировало с другими чертами характера герра Спегельрафа.

Приусадебный парк, как и многие вещи в поместье Винеску, носил отпечаток новизны и какой-то недоделанности, будто хозяин брался облагораживать то одно, то другое, но вскоре ему это надоедало и он брался за новый проект. Прогулочные дорожки был выровнены, но камни, которыми хозяин, видимо, хотел их выложить, неопрятными кучами громоздились по ее бокам. Молодые деревца явно переросли свои подпорки, но никто не спешил убирать их. Одинокий садовник с грязно-соломенными космами рассеянно ковырял лопатой корни выкорчеванного пня большого дуба.

Любопытно, сгнило ли дерево или его вид был недостаточно живописен?

– Юстас, что ты думаешь об Эрихе? – внезапно остановившись, спросил герцог.

Андерсен удивился неудобной прямоте вопроса, но еще больше его поразила тонкая папироса, которую патрон извлек из серебряного футляра и теперь крутил в руках. В отличие от многих высокопоставленных людей, герр Спегельраф ограничивал свое пристрастие к табаку, не желая портить цвет зубов и пальцев. Только сильные потрясения или сомнения заставляли его обратиться к этому успокоительному.

Герцог не требовал немедленного ответа, и Юстас дал себе пару минут на раздумья. Этого времени Фердинанду хватило, чтобы согнуть бумажную тубу должным образом, поджечь кончик папиросы от старинной бензиновой зажигалки в форме собачьей головы и сделать несколько вдумчивых затяжек.

Кроме садовника, вокруг не было ни души. Андерсен рассудил, что на прямой вопрос следует отвечать так же прямо.

– Чересчур актерствует. И явно пытается вами манипулировать. Мне неизвестны его истинные мотивы, но…

– В точности как раньше, – вдруг перебил его герцог. – «Нанду, Нанду»! Как он смеет? Я тысячу раз проклял день, когда поступил к нему на службу. – Он бросил недокуренную папиросу под ноги и растер ее каблуком в лохмотья. – Тридцати лет не хватило ему, чтобы обуздать высокомерие. В свои двадцать я был в меньшей степени «мальчиком», чем этот увалень сейчас! Но нет, он будет корчить рожи и ломать комедию, делать вид, будто ведет тонкую игру. А потом он возьмет десертную вилку и примется колоть ею старые рубцы! Да как он смеет!..

С клекотом сорвалась с ветки и полетела прочь серая птица. Фердинанд был бледен и дышал тяжело.

– Но самое отвратительное, – продолжил герцог после краткого молчания, – что он в точности знает географию моих рубцов. И он… Он прав.

– В чем прав, ваша светлость? – уточнил все еще ошеломленный его вспышкой Юстас.

– В своем предложении, – забормотал Фердинанд, выбивая из прорези портсигара новую папиросу. – В том, что отказывается участвовать в новой олонской сделке. В том, что я не могу вечно стремиться к вершине, какая бы пропасть ни была позади. – Снова щелчок, пламя, дым. – В том, что я боюсь остаться один на один со своей жизнью. Во всем, будь он проклят.

Он помолчал еще немного и в этот раз докурил папиросу до самого основания, едва не обжегши пальцы.

– Я собираюсь принять его предложение. Завтра. Должность валликравского казначея не самое худшее завершение карьеры. И твои нужды будут… Здесь у тебя есть будущее.

Садовник закончил заниматься корнями дуба, закинул лопату на плечо и зашагал прочь, высвистывая нестройные трели. Крестьянину было невдомек, какое крушение только что пережили два строго одетых господина, застывшие в тени раскидистого вяза.

Юстас не чувствовал ног. Позже он понял, что их нет. Не было и рук по самые плечи. Не было туловища. Но хуже всего был рубец от вырезанного под корень языка, мертвым комком прижатый к гортани. Все, что он мог, это смотреть и слушать.

Он повернул деревенеющую шею, насколько позволяла проволока внутри, и увидел пригвожденную к полированному щиту голову герцога. В том же ряду смотрели вперед стеклянными глазами головы оленей, кабанов, волков.