Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Я написал статью к 90-летию Ленина в 1960 году, я тогда в Монголии был послом, направил ее в «Коммунист», она не была напечатана. Константинов, тогдашний главный редактор, один из немногих редакторов, который на мою статью хоть ответил, почему не напечатана: она не может быть напечатана, ваша статья, во-первых, потому, что вы не говорите о своих ошибках, раз, во-вторых, вы рассуждаете о февральской революции и говорите, что она была ударом по империализму, будто бы не Октябрьская, а в-третьих, вы говорите будто бы Ленин в беседе с вами говорил такие вещи – это как критика коммунистов, что наша страна такая слабая – мы не можем напечатать.

А что мне Ленин говорил в 1921 году? Беседа была такая острополитическая, очень для меня, так сказать, важная. Ленин сказал: «Я хочу с вами поговорить насчет наших экономических дел». Преображенский тогда был замнаркома по финансам, оппозиционер, но он тогда еще не полностью себя показал, но все-таки на партийных позициях уже не стоял полностью.

И Ленин говорит: «Преображенский предлагает финансовую реформу, изменить, так сказать, паритет рубля, провести деноминацию, вместо тысячи назначить один рубль, в таком духе реформа. Нужно ли это? Ведь какое у нас положение государства – достаточно тронуть пальчиком одним, и все рухнет!»

Я это написал. Мне отвечают: а ведь такие вещи писать, это как поймут за границей – будут бояться революции.

Спустя почти 40 лет после того, как он мне это говорил, нельзя об этом сказать – это же абсурд! А вот видите, какое было положение. Так вот, в этих условиях только благодаря авторитету Ленина и держалось государство. Только благодаря этому! А потом – благодаря Сталину. Многое сделано, и выходило лучше, чем мы были достойны – ведь многие из нас были недостаточно подготовлены. А Сталин, его авторитет был настолько высок, что где тут собирать по каждым сложным вопросам Пленумы и прочее. Приходилось иногда кое-что не очень демократически решать, а потом партия одобряла, как правило. И если бы мы собирали по каждому вопросу демократические решения, это бы нанесло ущерб государству и партии, потому что затягивалось решение вопроса, в некоторых случаях, может, к улучшению повело бы принятие более обсужденных решений, а в некоторых случаях сама затяжка решений принесла бы огромный вред. Вот в этих сложных условиях не всегда формальный демократизм решает дело.

Ну, а вместе с тем Сталин, взяв на себя такую ношу, конечно, иногда и гнулся, иногда и поддавался каким-нибудь неправильным советам, подсунутой информации неправильной. Вот он меня знал очень уж хорошо. Вся моя биография ему известна, и знал меня с 1912 года лично, потом мы с ним десятки лет вместе работали и проводили самые острые решения. В основном, я во всем был активным, никогда не был пассивным, а у него появилось сомнение – а черт его знает, почему! У него были всякие основания. Я, может быть, колебнулся в одном вопросе в 1940 году.

Я не побоялся, что правые тоже в таком духе говорят, а поставил перед ним лично вопрос: «Поднять заготовительные цены на зерно. Очень в сложных условиях живут крестьяне в центральной части».

Он говорит: «Как так? Как это можно предлагать? А если война?» – «А если война, прямо скажем народу: поскольку война, возвращаемся к старым ценам». – «Ну, знаешь, чем это пахнет?»

«Если война, вернемся к старому. Крестьяне поймут, что не можем больше платить». Я считаю, что я допустил ошибку. Надо было еще потерпеть. И я не стал спорить. Я предложил. Это было с глазу на глаз, только вдвоем, на квартире. Я сказал и больше не поднимал вопроса. В 1952 году он мне это напомнил. Он выступил: «Вот что Молотов предлагал – повышение цен на зерно и требовал созыва Пленума ЦК!»

Я не мог требовать, какой там Пленум ЦК, я лично ему сказал. А ему это, видно, запомнилось, как мое колебание вправо. Он не обвинил прямо в правом уклоне, но говорит: «Вы рыковцы!» Микояну тоже. Но тот действительно рыковец. Правый. Хрущевец. Большой разницы я не вижу между Хрущевым и Рыковым. Но я-то никогда этого не поддерживал.

Первым выступил Микоян – я, мол, ничего общего не имею… Эти документы, конечно, не были опубликованы.

Я ничего вообще не знал, я тоже выступал, говорил: «Да, я признаю свою ошибку. Но дело в том, что это был мой разговор с глазу на глаз с товарищем Сталиным, больше никого не было». А Сталин, почему он напутал? Нельзя даже свои сомнения неправильные сказать ему?

Но, по-моему, эта вещь очень важна, потому что в центральной России напряжение очень большое.

На пленуме, в основном, Хрущева он пододвигал вперед. Ну, меня, как правого, и в Бюро не выбрали. Конечно, вопрос немаленький, это не просто повод, это значит, некоторые колебания у меня в этом вопросе были.

– Я не уверен, что Сталин был прав в этом вопросе.

– Я думаю, что он был прав, – твердо отвечает Молотов.

– Так все можно оправдать.

– Ну, вот видите, так тоже извращать не надо. Мы богаче, мы такие теперь вещи проделываем, конечно, это в ущерб основному делу, – невозможно вздули заготовительные цены, не было в этом необходимости, это вредно для крестьянства, не говоря уже в целом для страны, это вредно, нам надо было те деньги, которые мы в больших очень количествах, в излишестве, дали на заготовительные цены, направить на увеличение тракторов, комбайнов, других машин, и все это дать крестьянину, быстрей поднять сельское хозяйство…

Не все у него с памятью было хорошо, кто-то ему вовремя какие-то бумаги дал, он вцепился, надо выступать на пленуме, и вот, значит, Микояна, как правого, и меня… Может, что-то еще, я не запомнил. Я вышел, покаялся, что это была моя ошибка, я признаю.

Это после XIX съезда, в 1952 году, в октябре или в ноябре. Но я думаю, я ошибался. Я на этой ошибке не настаиваю… По таким спорным вопросам, и с тех пор прошло уже 12 лет… Полина Семеновна в это время уже была выслана.

03.02.1972, 04.10.1972, 12.05.1976

– Я выступал, конечно, в узкой своей среде – не согласен был с ним по ряду вопросов. Обсуждали новую пятилетку – я всегда был сдерживающим насчет капитального строительства. Все натягивается, натягивается и не выполняется полностью. Но, когда мы даем план больше, чем выполняем, в одном месте рвется, начинаем затыкать, прибавляем к другому месту. План, значит, заново надо. «Кто виноват?» – он говорит. У него на даче. Человек шесть-семь. Он был председателем Совмина, я – первым заместителем, это было, видимо, в 1950 году. Он говорит: «Нельзя у нас добавлять, добавлять, а потом тут возьмем, там… Кто виноват?» – «Ты виноват!» – я ему.

Он разозлился. «Ты же все время добавляешь! – я ему так сгоряча, при всех, ну, своя компания. – Все время, придут к тебе, ты еще добавишь, еще!».

Я дрался со многими.

Я считаю, Берия тут меньше других мне вредил. Я думаю, меньше. Едва ли и Маленков. Я думаю, кой-кто из аппарата ЦК, более мелкие, а потом уже он давал расследовать…

– До сих пор не могу понять, почему я был отстранен? Берия? Нет. Я думаю, что он меня даже защищал в этом деле. А потом, когда увидел, что даже Молотова отстранили, теперь берегись, Берия! Если уж Сталин Молотову не доверяет, то нас расшибет в минуту!

Хрущев? Едва ли. Некоторые знали слабые стороны Сталина. Во всяком случае, я ему никаких поводов не мог дать. Я ему не всегда поддакивал, это верно. Он меня за это ценил: скажешь свое – правильно, неправильно, можно не учесть и эту сторону дела. А тут вдруг…

У нас была привычка, в течение войны, перед войной началось, вечером засидимся в ЦК долго или у Сталина на квартире, ужинаем, потом – давай, пойдем в кино! Часов в 11–12 идем в кино, в кремлевский зал. Была такая небольшая сцена, иностранцев туда приглашали, Черчилль там бывал. Небольшой кинозал, но удобно, что посторонних нет. Кто-нибудь из киношников бывал. Во-первых, Большаков как председатель комитета, иногда кто-нибудь из авторов сценариев и так далее. И вот тогда разговоры некоторые бывали, конечно.

110
{"b":"6333","o":1}