Все мои мысли заняты мрамором. Однако, насколько я понял, в Карраре знать не знают о контрактах и письмах, которые из Рима я послал владельцам каменоломен и другим нужным людям. Мне там устроили настоящую обструкцию. Пока не удалось дознаться, кто настроил против меня каменотесов. Такое ощущение, что кто-то из Рима или Флоренции мутит воду, да и вся эта история с мрамором выглядит весьма странно.
У меня закралось подозрение, но пока столь неясное и расплывчатое, что считаю нецелесообразным писать здесь об этом. Если оно подтвердится, придется к нему вернуться.
На сей раз оставил в Карраре своего человека, на которого вполне могу положиться. Это Микеле, каменотес из Флоренции, которого я давно знаю. Человек он надежный и, к счастью, умеет читать и писать. Так что Микеле сможет оповещать меня тайком о всех делах в каменоломнях.
Еще не пришлось поговорить с семейством Делла Ровере о сокращении размеров монумента папе Юлию. Но для меня этот вопрос уже решен. Вся скульптурная композиция будет иметь одну лицевую сторону, а не три, как предполагалось ранее, что должно найти отражение в новом контракте, третьем по счету.
Дела с поставкой мрамора уладились, и у меня наконец появилась уверенность. Думаю, что удастся убедить и заказчиков. Надеюсь, что кардинал Леонардо не столь упрям, каким был папа Юлий, да и остальные наследники считаются с его мнением.
Я еще ни разу не говорил, а теперь, думаю, настала пора сказать, что дата появления на свет моего Давида часто отмечается в официальных документах флорентийских нотариусов, которые проставляют ее рядом с числом текущего дня. Ее высекают даже на фасадах и ведут от нее отсчет при указании времени постройки здания.
Давид стал символом. Флорентийцы и чужестранцы - все смотрят на него с восхищением и любовью, словно он самый замечательный герой нашего времени. Даже Медичи вынуждены преклоняться перед ним. Пожалуй, впервые в жизни произведение искусства стало знамением времени, в чем я глубоко убежден. Более того, считаю своим долгом признать, хотя ранее не сделал этого, что в Давиде отразил самого себя. Твердо верю, что в любом моем творении отражен мой духовный облик...
Коли огонь, клокочущий в груди,
Холодный камень жаром опаляет,
Вгрызаясь, жизнь в него вдыхает,
Его творенью суждено бессмертье обрести.
Чем пуще пламя разгорится,
Тем камню нипочем ни стужа, ни жара.
Так очищается от скверны грешная душа,
Что из объятий ада вырваться стремится.
В горниле жизни закален,
Горю страстями, не сгорая,
И помыслами в вечность устремлен.
Хоть смертна плоть, я буду жить века.
Златые искры кремнем высекая,
Огнем заставлю пламенеть сердца.
* * *
Получил сегодня письмо от Буонаррото. Пишет, что ему позарез нужны деньги, чтобы провернуть одно выгодное дело. Я же ничем не могу помочь, имея лишь самое необходимое на житье. Он просит меня также обратиться за содействием к Филиппо Строцци, чтобы тот пособил в решении дела, которое якобы должно принести немалую выгоду.
Мой брат никак не хочет понять, что такого рода просьбы ставят меня в зависимое положение от людей, к которым приходится обращаться, да и могут причинить немало неприятностей. Не имея времени и желания, я обычно отказываю тем, кто хотел бы получить от меня картину, бюст или статую. А подобные просьбы тут же возникают, коли сам начинаю о чем-нибудь просить. Вижу, однако, что придется обратиться за таким содействием к Филиппо.
Семейство Делла Ровере вновь подняло шум из-за того, что я взялся за статую Христа, которая не упоминается в контракте. Наследники папы Юлия полагают, что я нарушаю договорные обязательства. Но они ошибаются, ибо я почти не работаю над изваянием Христа, а порою даже забываю о нем.
Когда ко мне явились братья Бернардо и Метелло Вари, чтобы уговорить взяться за изваяние Христа в натуральную величину, я поначалу отказался, памятуя о Делла Ровере, но затем все же уступил их просьбам и подписал контракт.
Во время разговора с братьями Вари у меня вдруг мелькнула заманчивая идея. Я вспомнил одного из двенадцати апостолов, которых когда-то должен был изваять для флорентийского собора. Мне настолько отчетливо представились его гордая фигура и спокойное лицо сильного молодого человека, что в моей душе эхом отозвались перенесенные им мучения. Если бы я отказался от предложения, то не внял бы голосу этого призыва, и тут же подписал контракт.
Теперь в углу мастерской стоит эта скульптура, упрятанная в мрамор, из которого мне еще предстоит ее извлечь. Я лишь слегка прошелся по глыбе молотом, наметив формы. А пока мрамор пылится и обрастает паутиной. Вот в каком состоянии работа над изваянием Христа, из-за чего так взволновалось семейство Делла Ровере...
Когда берусь за молот твердою рукой,
Чтобы упрямый камень сокрушить
И нужную мне форму сотворить,
Ударами повелевает гений мой.
Но есть иной божественный творец
Источник вдохновенья, красоты
И праотец всех молотов земли.
Всему начало дал его резец.
И чем взметнется выше к небесам
В порыве молот трудовой,
Тем совершеннее само творенье.
Порою вижу, понимаю сам,
Как слаб бывает творческий настрой,
Коли не движим высшим разуменьем.
* * *
Сколько же поклонников осаждают Рафаэля просьбами! Люди пускаются на всевозможные ухищрения вплоть до того, что подкупают подмастерьев молодого живописца. Но этот красавчик и любимец папы сам нашел выход из положения, дабы осчастливить всех желающих заполучить какую-нибудь его вещь. В своей мастерской он принялся расписывать (а вернее, заставил помощников) терракотовые безделушки, дабы ублажить своих поклонников, мечтающих заиметь хоть малую "реликвию" в память о его искусстве.
Этот молодой человек поистине великодушен. С его легкой руки расписанная терракота стала очень модной. Иметь такое изделие дома и с гордостью показывать гостям - привилегия, которой не всякий может похвастать.
Но Рафаэль не остановился на терракоте. Он делает рисунки для шпалер, которые ткутся во Фландрии, для тканей, ювелирных украшений, ларчиков...
Он даже предается поэзии, но без особого успеха и с рифмой пока не в ладах. Хотя при дворе и в других местах ему прощается эта "прихоть", могу с уверенностью утверждать, что сочинение стихов - не его удел. Правда, Лев X получает истинное наслаждение от декламации стихов своего любимца. Но маркизанцу гораздо более удаются рисунки развалин античного Рима, над которыми он работает по заказу папы. Ему всюду хотелось бы поспеть, но таланта на все недостает. Так произошло не только с поэзией, но и со скульптурой - еще одна безответная любовь папского фаворита.
Эта многогранная деятельность свидетельствует лишний раз о его желании возвыситься над всеми. В любом своем начинании молодой маркизанец находится во власти все того же миража славы. Все его усилия порождены не только желанием первенствовать, но и его отношением к искусству, где он считает для себя все возможным.
Видимо, у него особый взгляд на искусство, лишенный всякой ответственности, коль скоро он хватается с такой легкостью за любые поручения. Он уже не может поступать иначе, а вернее, его подзадоривают и вынуждают торопиться толпы обожателей, каждодневно прославляющие своего кумира. Ему необходим как воздух этот хор похвал. Если бы вокруг него царило молчание, у него пропало бы всякое желание, а его усилия были бы лишены смысла. Как самовлюбленный юнец, дорожащий своим званием первого ученика в классе, Рафаэль хочет во всем быть первым. Удел всех остальных - вносить лепту все в тот же хор восхищения, без которого он уже не может обойтись. Но, став рабом источаемых восторгов, маркизанец может тратить время на сущие пустяки и безделицы.
У меня иное отношение к искусству. Скажу откровенно, что искусство способно целиком меня поглотить и даже подавить своей властью. Меня не обольстит похвала ближнего. Как бы ни был громогласен и единодушен хор одобрения, никогда не поддамся соблазну. Не спорю, произведения искусства могут порождать восхищение, но я к нему глух. Пусть уж лучше меня каждодневно гложет дух сомнения, раздирая мне душу и иссушая плоть. Июнь 1515 года.
