* * *

Каменотес Микеле, на которого я целиком положился, оставив его в Карраре, пока ничего толком не добился. Но он не виновен в этой неудаче. Кажется, ему пришлось столкнуться с трудностями при найме лодочников. Ко всему прочему, вновь заартачились каменотесы, подстрекаемые некоторыми негодяями, которые когда-то работали под моим началом.

Вся эта история с мрамором стала известна уже во Флоренции, где о ней судачат незнакомые мне люди. О ней заговорили даже при дворе Медичи. Никак не возьму в толк, какое дело Медичи до каррарского мрамора, интересующего только меня да семейство Делла Ровере? Не могу понять и моего брата Буонаррото, который в последнем письме изъявляет желание помочь мне. Да будет ему известно, что я вовсе не желаю, чтобы он впутывался в эту историю. Поставка мрамора столь важна для меня, что ею не в состоянии заниматься ни он, ни кто другой из домашних. Пусть держится подале от этого дела. Сам обо всем побеспокоюсь, даже если рискую свернуть себе шею или вконец сойти с ума. Конечно, Буонаррото написал мне из самых добрых побуждений, за что я ему благодарен.

Для меня важнее, чтобы ни он, ни остальные домашние ни под каким видом не принимали двух шалопаев, которых я был вынужден прогнать от себя. Не хочу, чтобы повторилась та же история с двумя подмастерьями, которых я прогнал из Болоньи, когда работал над статуей для фасада собора св. Петрония. Словом, мне не хотелось бы, чтобы отец и братья принимали в нашем доме этих бездельников как порядочных людей. Пусть они рассказывают обо мне все, что им заблагорассудится, но только людям своего пошиба.

Если бы я их не выгнал из своего дома, они бы меня с ума свели, ибо способны оба только сплетничать и клеветать. Настоящие предатели. А я-то их специально выписал из Флоренции, так как мне их рекомендовали как надежных парней.

Теперь они уже во Флоренции. Но я своевременно обо всем оповестил письмом Буонаррото. Думаю, что написал обо всем с предельной ясностью. Но послушает ли меня Буонаррото и остальные домашние? А может быть, этих каналий уже пригласили к нам отобедать, чтобы за столом порасспросить их о моем житье-бытье? Знаю, что дома начинают посмеиваться над моими посланиями. Мне известно также, что моим домашним не терпится разузнать о моих "странностях и безумствах". Помимо всего, их страшно удивляет, что в моем доме нет ни одной женщины, и они вбили себе в голову, что мне следует жениться. Как будто женщина способна облегчить мое сложное положение!

В последний мой приезд отец напрямик спросил меня, намерен ли я жениться.

- Даже не думаю об этом, - ответил я.

- Но тебе уже сорок.

- Меня это нисколько не трогает.

Тогда в разговор вмешался брат Буонаррото:

- Как бы было славно, если бы ты, брат, женился!

- А для чего?

- Чтобы жить по-христиански.

- Я и так живу как христианин.

- Неужели ты дал обет безбрачия, как наш старший брат Лионардо? спросил Буонаррото.

- Я дал обет служения искусству.

- В конце концов, тебе же нужна женщина, - сказал отец с ухмылкой.

Он так рассуждает, поскольку сам имел двух жен. Даже теперь, в свои семьдесят лет, не теряется с моной Маргаритой, своей давней подругой, которую давно еще взял в дом прислугой. Нам это всем известно. Наш домашний патриарх, охочий до женского пола, поражается, отчего я не пошел в него. Ему хотелось бы, чтобы меня окружали всюду женщины, поскольку это в "нашей натуре".

Хотел было ответить ему по-своему, но сдержался, пропустив его слова мимо ушей. Если бы я ему высказал то, что думаю на сей счет, у него бы волосы встали дыбом.

- Признайся, мужик ты или нет? - продолжали наседать на меня братья, словно сговорившись.

Боже, как мне их всех было жаль. Свое главное занятие они видят в возне с женщинами, в чем под стать своему родителю. С нетерпением ждали они от меня ответа. И я ответил так, как считал единственно возможным:

- Настоящие мужчины вроде меня работают. А из вас никто не желает трудиться.

Но что бы я ни говорил о своем семействе, мне хочется поставить его на ноги. Буонарроти не пристало жить, как последним простолюдинам. В прошлом они занимали иное положение в обществе, о чем я не перестаю думать, считая своим долгом вернуть его.

* * *

Если бы все, что связано с монументом папе Юлию (который теперь следовало бы называть гробницей, поскольку я значительно сократил размеры), зависело только от меня, я был бы более спокоен. Хотя не следует забывать о той враждебности, с которой ко мне продолжают относиться в Карраре. Там ничего не сдвинулось с места с той поры, как я оставил Микеле. Бедняге приходится сталкиваться со все возрастающими трудностями. Я уж не говорю о помощниках - этих вечно безразличных людях.

Себе в утешение могу лишь сказать, что недавно приобрел большое количество меди и бронзы для отливки некоторых барельефов, которые намечены лишь вчерне. Они будут установлены на лицевой стороне гробницы.

На столе у меня лежит стопа писем от флорентийских рабочих, изъявляющих желание поработать под моим началом, от брата Буонаррото, который сетует на плохие дела в лавке, от Микеле и Антонио да Масса, канцлера каррарского маркиза. В свое время я обращался письменно к канцлеру и просил его содействия в получении мрамора, заказанного мною в каменоломнях, принадлежащих его господину.

Судя по письмам из Флоренции, мой труд над гробницей стал там своеобразной легендой. Многие флорентийцы надеются заполучить у меня работу. Но дела мои пока таковы, что в людях я не нуждаюсь. Даже если бы мне захотелось вызвать к себе подручных, им нечего было бы делать, так как мрамора все еще нет.

Ответить всем флорентийским рабочим я не смогу. Однако написал Буонаррото и попросил его предупредить отца Бенедетто да Ровеццано, что не смогу взять его сына к себе. Надеюсь, что отец Бенедетто оповестит остальных.

Вчера папа оставил Рим и направился во Флоренцию. Как пишет Буонаррото, его там ожидает торжественный прием. По такому случаю все флорентийские художники трудятся над украшением города.

После своего избрания папа Лев X впервые отправился во Флоренцию. В поездке его сопровождают самые видные придворные сановники. Кортеж насчитывает огромное количество всадников и экипажей, а уж охране, прислуге и багажу несть числа. И самое главное - шик. Такой поезд можно было бы назвать поистине царским. Лишь испанский император да французский король могли бы позволить себе такое великолепие. Но как все это не вяжется с жизнью наших мучеников и святых.

Лев X полон блеска и великолепия, как и его отец Лоренцо Медичи. Он щедр и расточителен, хотя золота, накопленного Юлием II и хранимого в подвалах замка св. Ангела, заметно поубавилось. В те времена ватиканский двор да и сам папа жили скромнее, не то что нынешний владыка. Ноябрь 1515 года.

* * *

В отличие от прошлых лет, у меня нет более желания продолжать эти записи, ибо не вижу в них пользы, как ранее. Все мне наскучило. Даже мои скульптуры, не говоря уж о мытарствах с мрамором. Не знаю, выдержу ли. Работа и само существование довлеют надо мной сильнее, чем когда-то. Силы мои иссякли, и я уже более не в состоянии работать с прежней отдачей. Чувствую, как постепенно теряю власть над собой и уже не в силах настроить себя на достижение какой-либо цели. Постоянно мучают головные боли, в глазах резь и ломота в костях. Чувство бесконечной усталости усугубляется изо дня в день. Лишь изредка мелькнет просвет, когда вдруг пробуждается мой гений. Тогда я загораюсь, во мне оживает неистовое желание работать и кое-что мне удается. Но назавтра чувствую вялость и ни на что более не способен.

Врачи говорят, что я переработал и мой недуг вызван переутомлением. Чтобы излечиться, мне следовало бы оставить работу. Теперь даже труд мне не на пользу, став моим смертельным врагом. Но я продолжаю трудиться, не особенно заботясь, что из этого получится. Не могу иначе: обязывает контракт. Я превратился в подневольного раба, а рабов никто не щадит. Пока не околеют, они должны гнуть спину на хозяев.