Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Видимо, слова маркизанца доходили до слуха присутствующих в зале. Но он, казалось, не замечал остальных и продолжал говорить умно и толково. Я впервые встречаю молодого человека, способного вести такие разговоры. Я в его возрасте никогда так не рассуждал. Его мысли показались мне настолько верными, что было бы глупо оспаривать их. Он следует логике, которую я назвал бы столь же прямолинейной, сколь и наивной. За его юношескими идеями угадывается трезвый ум, а сам он умеет выделяться среди остальных и утверждаться на свой лад.

Под конец он вызвался проводить меня до улицы Моцца с разрешения моны Маддалены, хозяйки дома. Но я отговорил его.

Выходя из дома Дони, я услышал посвященные ему стихи, положенные на мотив старинного мадригала:

О, Рафаэль, божественный художник...

Распевала служанка, занятая хозяйственными делами во дворе. Она, конечно, не понимала смысла слов и все же пела. А ведь маркизанца никак не назовешь божественным художником. Думаю, что и сам он не верит в божественное начало искусства, как, скажем, Леонардо. Вряд ли его фантазия способна дойти до подобных умозаключений. Его, скорее, занимает практическая сторона, а именно: собственная мастерская, заказчики.

Чуть выше я говорил о его искренности. В связи с этим хочу внести ясность. Да, этот юноша действительно искренен. Спору нет. Но и лисица вполне чистосердечна, когда забирается в курятник, чтобы поживиться. По-моему, он как раз смахивает на лисицу, с той лишь разницей, что о своей добыче говорит без утайки. Справедливости ради следует признать, что в искусстве лисицы неизменно соперничают между собой. Узнав теперь маркизанца ближе, я не могу его рассматривать как соперника. Соперничество как таковое ему не пристало. Он являет собой особый лисий тип - редчайший экземпляр, который не следует смешивать с теми хищниками, что окопались в наших художественных мастерских.

Эти строки могут создать впечатление, что я сам себе противоречу, опровергая ранее сказанное о молодом художнике. Но в действительности все обстоит иначе, а я не противоречу и не заблуждаюсь. Хочу лишь добавить, что этот юноша отличается от всех остальных, чей характер поддается распознанию. Когда его слушаешь, невольно замечаешь, насколько он своеобразен и не подходит под привычные мерки. Словом, молодой маркизанец поражает и одновременно приводит в смятение. Но он способен очаровывать людей типа Анджело Дони и тех, которых я встретил нынче в его доме. Ноябрь 1506 года.

* * *

Должен здесь отметить, что все произошло, как того хотели Юлий II и гонфалоньер Содерини. Если бы последний внял моей просьбе и поддержал меня, не оказался бы я теперь в Болонье.

Мой переезд сюда, пусть даже временный, оказался мучительным и в некотором смысле смехотворным. Я имею в виду отъезд из Флоренции в ранге посла республики, который по случаю был присвоен мне Синьорией, и мою встречу с Юлием II в правительственном дворце Болоньи, из которого сбежали члены Совета шестнадцати вместе с семейством Бентивольо. Чтобы оградить меня от папского гнева, Синьория вняла моей просьбе и официально назначила меня послом. Но эта уловка оказалась бесполезной.

Повторяю, что во всей этой истории я предпочел бы не подчиняться ничьей воле. Должен, однако, заметить, что Юлий II принял меня по-отечески ласково. Несмотря на ранг посла, я так боялся этой встречи, что предстал перед папой не как посланец моей республики, а как раскаявшийся грешник.

Из этой встречи я вынес впечатление, что папа не такой уж злодей, каким он представлялся мне после всего того, что наслышался я о нем в Риме. Я был несказанно удивлен оказанным мне приемом и должен признать, что прежние мои представления о папе оказались ошибочными. Но не изменил я своего мнения относительно непостоянства папы. Ведь он сам предложил мне взяться за монумент для собора св. Петра, а затем лишил меня возможности работать. Я бы создал для него ни с чем не сравнимое творение. Я все еще вижу образы рабов, изображение победы, барельефы... Но теперь это всего лишь тени, наплывом возникающие в моем воображении, когда я думаю о Юлии II. Мне так хотелось выразить целостность человеческой натуры и сам смысл существования человека, оставив в стороне сюжеты из греко-римской мифологии и историю людских страстей из более близких нам веков.

В заключение хочу сказать, что мое неповиновение папе ни к чему хорошему не привело. И теперь я вынужден признать, насколько правы были все те, кто советовал мне тут же "покориться" папе Юлию. То же самое мне советовали мой отец и брат Буонаррото.

Недаром говорится, что побежденный всегда виноват. И именно таковым оказался я. Но что бы там ни было, я буду противиться до тех пор, пока возникающие в моем воображении тени окончательно не покинут меня. Они не дают мне покоя, и мысли о монументе для собора св. Петра продолжают меня волновать.

Тем временем мне пришлось принять предложение папы изваять его статую, которая будет установлена на фасаде кафедрального собора Болоньи. Мог ли я отказаться? Хотя работа над скульптурным изображением папы меня отнюдь не прельщает. Причины такой моей неприязни к искусству портрета известны лишь мне одному, о чем, кажется, я уже здесь писал. Но Юлию II невдомек, с каким неудовольствием я берусь за работу над его статуей.

Говоря о других делах, замечу, что для меня приятной неожиданностью была встреча здесь с Джульяно да Сангалло, который немало порассказал мне о Браманте, о возводимом им новом соборе св. Петра на развалинах прежнего, о Кристофоро Романо и многом другом. Он вновь ввел меня в дела мира римских художников и папского окружения, между которыми я не вижу большого различия. Мой друг входит в состав папской свиты. Я же вновь вернулся к поэзии...

С какою гордостью головку обвивая.

На кудрях золотых красуется венок.

И каждый вдетый в волосы цветок

Быть первым норовит, чело лобзая.

Стан тонкий платье облегает,

Скрывая грудь и складками спадая.

А златотканая наколка кружевная

Ланиты, шею лебединую ласкает.

Но пуще всех довольна лента расписная.

Ей выпала такая благодать

Груди касаться день-деньской.

На чреслах поясок задумался, мечтая:

"Хотел бы век ее в объятиях сжимать".

Что натворили б руки, останься ты со мной!

Болонья, декабрь 1506 года.

* * *

Сколько ни предупреждал я своих домашних, чтобы они не слушали болтовню Лапо и Лодовико, мой отец не только не внял моим советам, но в своем последнем письме встает даже на защиту этих каналий. Он особенно ратует за Лапо - этого пройдоху, который ловко скрывает свое коварство под личиной робкого добряка. Поначалу он мне казался воплощением самой добродетели, пока я не раскусил его и не прогнал прочь. Но ему удалось сманить с собой Лодовико, на которого я так рассчитывал как на умелого литейщика. Я особливо надеялся на его помощь, когда настанет черед отливки статуи в бронзе. Со мной остался один лишь молодой слуга из местных, который следит за домом, где я поселился. Мне позарез нужны подмастерья взамен Лапо и Лодовико.

Я относился к этим канальям как к родным братьям. В те немногие разы, когда папа заходил ко мне, чтобы посмотреть, как продвигается работа над статуей, я никогда не отсылал их прочь. Они постоянно присутствовали при наших беседах, а затем хвастали своим знакомством с Юлием II и рассчитывали на услуги, которые он им непременно бы оказал. Но они стали вытворять несусветное. Лапо ежедневно обворовывал меня, когда я отсылал его за покупками для дома и для работы.

Теперь мой отец выгораживает обоих дружков, выговаривая мне, словно я в чем-то провинился перед ними. Видать, они немало наговорили ему обо мне. Как же неумно ведет себя мой "достопочтеннейший родитель"! Ему бы следовало тотчас выставить их из нашего дома, едва они начали поносить меня. А он с интересом выслушивал их сплетни, тем самым доставляя им незаслуженное удовольствие.

Родители часто несправедливы в отношении своих детей, и мой папаша не являет собой исключение. В нем глубоко укоренилось непонимание всего, что касается меня. Причем это началось с той поры, когда я самостоятельно стал работать. Как бы мне хотелось сказать ему сейчас, что уважение между отцом и сыном должно быть обоюдным.

37
{"b":"63324","o":1}