Дон Хоакин Салидо де Эстрадес прибыл на Кубу зеленым юнцом. Первое время он работал у Жаме Санчеса, владельца небольшой табачной плантации и нескольких цехов в Гаване. От него Хоакин научился азам ведения дел. После чего нанялся к астурийцу Мигелю Лавиаде. Если Санчес занимался культивированием табака и его доставкой в Испанию, то Лавиада имел фабрику по производству сигар и собственный сигарный бренд. Первые годы в кампании Лавиады Эстрадес провел за столом крутильщика и, по слухам, достиг необычайного мастерства. Астуриец заметил способного юношу. Он перевел его в сортировщики, затем в инспекторы по качеству и так постепенно продвигал по карьерной лестнице, открывая все больше профессиональных секретов. Пока, в 1838 году, Эстрадес с партнером не основали собственный табачный магазин, склад, а затем прикупили участок в Хато де ла Крус, в благословенных табачных землях Вуэльта Абахо.

Быть может, Лавиада ответил бы улыбкой на дерзость своего бывшего протеже. Ему нравились храбрые молодые испанцы. Однако, чего он совсем не ожидал, так этого того, что Эстрадес замахнется на самое святое – его табачную марку. Начался судебный процесс. Тяжба длилась более пяти лет. В результате, суд вынес решение в пользу Лавиады. Но благодаря вниманию прессы, популярность сигар Эстрадеса выросла, как на дрожжах. Поэтому, он, повинуясь решению суда, отказался от чужого бренда с легким сердцем. И тут же основал собственнный – "Флорес ди Эстрадес" Продолжая доедать пирог, когда-то принадлежавший астурийцу.

К концу пятидесятых годов дон Хоаким Салидо де Эстрадес превратился в одного из самых богатых и влиятельных табачных баронов на Кубе. Он обладал десятью тысячами акров земельных угодий, имел три табачных фабрики, торговый дом и представительства почти во всех европейских столицах. На него работали тысячи рабов и десятки тысяч наемных служащих. Ему нравилось занимать важные общественные посты, входить на правах председателя в правления попечительских обществ. Все это увеличивало его славу и влияние. Он нанял известного английского архитектора, который выстроил ему в Хато де ла Крус огромную виллу, не хуже императорского дворца. Он имел связи на самых верхах как в Гаване, так и в Мадриде, и когда губернатор провинции, в ответ на жалобу одного из фермеров, издал предписание отказаться от участка, на который Эстрадес беспардонно наехал, дон Хоаким размашистым почеркам начертал гусиным пером поверх губернаторского указа "Importa una mierda"³

Он был хитер, жаден и похотлив, как павиан. Люди его достатка и положения выписывали самых изысканных куртизанок из Европы. Дон Эстрадес приходовал местных рабынь, как собственных, так и соседских, работниц своих фабрик и, вообще, считал допустимым взять любую женщину по праву земли. Его не останавливал не собственный брак, ни чужие узы. Из неуемного сатира он мог превратиться в изысканного ловеласа, если предмет того стоил. Но там, где можно было обойтись без церемоний, Эстрадес предпочитал действовать нагло, быстро, не считаясь с приличиями.

От обманутых бывших патронов, партнеров, соседей-фермеров, многочисленных должников, конкурентов по табачной коммерции, до мужей-рогоносцев, униженных сотрудников и просто людей, случайно оказавшихся на пути табачного барона в недобрый час, – очередь недоброжелателей Эстрадеса казалась бесконечной. Похоже, он успел насолить всем. После трех недель расследования инспектор Барилья пришел к неутешительному выводу: стрелять в Эстрадеса мог кто угодно.

Знающие люди в Гаване, едва прослышав о покушении, связали его с отказом Эстрадеса выступить на стороне мятежников с востока. Ходили слухи, что те, якобы, присылали своих эмиссаров, в надежде, что Эстрадес возглавит революционное движение на западе страны и тогда, в назначенный час, Куба вспыхнет повсеместно. К нему прислушивались многие плантаторы. У него хватило бы влияния, связей и средств. Но Эстрадес послал их подальше. Политика его не интересовала. Обладая безразмерным кредитом в Банке Испании, он с большим удовольствием ссужал деньги соседям-фермерам, покупал для них скот, плуги и семена. А затем с не меньшим удовольствием отбирал за долги их земли и дома.

Понимал ли Эстрадес, что поступая таким образом, он играет на руку англичанам, или они использовали его вслепую? Выращивали своего крысиного короля, который передавит всех своих сородичей поменьше и расчистит пространство. При королеве испанской Изабелле Банк Испании настолько погряз в иностранных кредитах, что фактически перешел в собственность богатейших английских родов. И если так, то все земли, отошедшие Эстрадесу, можно было считать английскими.

Барилья не знал, опустился ли табачный барон до последнего – девятого круга. Туда, где вместе с Иудой и Брутом, суждено мучатся государственным изменникам. Многочисленные встречи, на которые обрек себя инспектор в эти несколько недель, привели к тому, что он ощутил переутомление, опустошенность, апатию. И потерял здоровый сон. По ночам лица людей, каждый из которых мог стоять за покушением, выстраивались вокруг него в невообразимой карусели. Они смотрели на него. Они толкали его в спину, а когда он поворачивался, трясли перед ним большими пальцами и смеялись, как ученики валенсийской гимназии сорок лет назад. Помимо них ему снились потные бедра гаванских шлюх, лошадиные морды с глазами на выкате и воздух, настолько жаркий и влажный, что его можно было резать ножом, как желе.

Ранним утром он проснулся от настойчивого стука метрдотеля. В телефонограмме из управления полиции сообщалось, что дон Хоаким Салидо де Эстрадес скончался прошедшей ночью.

Если верить фамильным преданиям, то первый свой "шедевр" Кристобаль Алиендэ создал, когда ему исполнилось три с половиной года. Воспользовавшись тем, что няня задремала, он выбрался из кроватки, пересек на четвереньках ковер и в камине, по счастью холодном, подобрал уголек. Закатное январское солнце наполняло комнату необыкновенно мягким светом. На столе благоухала ваза с асфоделиями. И солнечные лучи проецировали ее силуэт на стену, рядом с няней. Кристобаль обвел эту тень углем, не сильно беспокоясь по поводу дорогой драпировки.

В пять он нарисовал первые натюрморты. По-детски, нетвердой рукой. Но весьма точно передавая пропорции и даже пытаясь отразить объемы.

Как и у большинства сверстников его круга, Кристобаль Алиенде получил прекрасное образование. Он родился в богатой семье испанцев, которая иммигрировала на Кубу полвека назад, вложив фамильные капиталы в производство сахара. Его отец принял пост председателя акционерного общества от деда и оказался талантливым управляющим. К десятилетнему юбилею своей карьеры он увеличил количество сахарных заводов до одиннадцати, а собственных земель, отведенных под тростник до пяти тысяч акров. Кроме того, семья занималась животноводством и имела некоторые интересы в других сферах кубинской коммерции. В добавок к добротному, в старом стиле, особняку в Гаване, семейству Алиенде принадлежало несколько поместий по всей стране, включая отдаленные провинции на востоке.

Франциско Алиенде, отец Кристобаля, свободно говорил на французском и немецком. В юности он увлекался античностью и даже писал философские трактаты, пытаясь оспорить некоторые тезисы Канта. Заметив склонности сына к живописи, отец решил, что настало время пригласить хорошего педагога.

В пестрых зарослях гаванской богемы Артуро Берантес был талантливым баламутом, легким и рассеянным, порывистым и многословным. Но именно он сумел поставить технику мальчика на должный уровень. Уроки обычно проходили в отцовском кабинете. Мольберт находился у окна в сад. Кристобаль дотрагивался грифелем до белого полотна и запускал робкую линию. Едва Берантес, напомаженный креол в серьгах, чувствовал его сомнение, он касался детской руки своими длинными пальцами и, придавая ей твердость, сообщал верное направление. В эти минуты Кристобаль вспоминал, как они катались на лодке в Центральном парке, и отец, позволял ему, семилетнему мальчишке, держать руки на веслах, а сам прилагал всю свою силу, чтобы вырывать ребристое днище из объятий мутной воды, сходившейся за кормой и скрипеть уключинами.