Не отказала, нет. Они поженились в сентябре, и до конца дней своих на этой земле Ч. Б. Уайтинг пытался вспомнить, что же именно привлекло его в Франсин Робидо на той встрече в адвокатской конторе с приглушенным светом. При дневном освещении Франсин выглядела костлявой заносчивой замухрышкой, и, как у многих женщин с предками – выходцами из французской Канады, у нее был скошенный подбородок, словно его срезали. Он также понял, что женитьба на Франсин Робидо, вопреки ожиданиям, не дала исчерпывающий ответ на вопрос, замечает ли Франсин его присутствие, находясь с ним в одном помещении. В тот августовский день, в наплывавших сумерках, когда он закурил сигару, празднуя победу вместе со своей будущей женой, Ч. Б. Уайтинг исподтишка изучал суженую. Мужчины из рода Уайтингов все как один обладали врожденным деловым чутьем, и каждого из них неизменно, словно мотылька к пламени, тянуло к единственной женщине в мире, полагавшей своим высшим предназначением сделать мужа глубоко несчастным, а потом держаться за их брак с мрачным упорством монахинь, преданных страдающему Христу. Отлично усвоив семейную историю, Ч. Б., естественно, опасался женитьбы. Время от времени отец напоминал сыну, что тому нужен наследник, но Ч. Б., глядя на отца и деда, не был в этом уверен. Почему бы не положить конец этому безумному замкнутому кругу несчастий? И зачем производить на свет новых Уайтингов мужского пола, если им суждены вечные матримониальные муки?

Вот почему Ч. Б. Уайтинг пристально разглядывал Франсин Робидо, пытаясь представить, как по прошествии скольких-то лет ему захочется забить ее до смерти лопатой. К счастью, он оказался не способен живо воспроизвести эту сцену в своем воображении. Самое большее, на что его хватило, – поразмыслить, стоило ли затевать войну с Богом. Если Он смог подбросить дохлого лося, что Ему стоит подбросить что-нибудь куда хуже. Например, женщину – не ту, какая ему нужна. Подобные размышления встревожили бы Ч. Б., не будь эта женщина ему нужна. Но она была ему нужна. В этом он почти не сомневался.

Его невеста предавалась иным мыслям. “Вон там отличное место для беседки”, – сказала она, тыча тощим указательным пальцем на середину отлогого берега. Чарлз Бьюмонт Уайтинг медлил с ответом, тогда Франсин Робидо повторила фразу, и на этот раз будущий супруг различил в ее голосе жесткую нотку: “Ты слышал, что я сказала, Чарли?”

Слышал. И в принципе, он ничего не имел против беседок, но сооружать таковую в качестве архитектурной спутницы асьенды казалось ему не лучшей идеей. Однако вовсе не эстетические соображения погрузили его в задумчивость. Он не откликнулся сразу, потому что никто и никогда не называл его Чарли. С самого детства он был Чарлзом, и его мать решительно не допускала, чтобы прекрасное имя, которое она ему дала, искажали пошлыми производными вроде Чарли или, того хуже, Чака. В быстро промелькнувшие студенческие годы друзья звали его Бьюмонтом, а в Мексике – Удальцом. С недавнего времени его знакомые по бизнесу обращались к нему Ч. Б., но с почтительной интонацией, им бы и в голову не пришло назвать его Чарли.

Ясно, что устанавливать правила нужно было прямо сейчас, но пока он раздумывал, как половчее преподнести преимущества Чарлза перед Чарли, “сейчас” плавно скатилось в “тогда”. Странно. Если бы кто другой назвал его Чарли, он поправил бы этого человека, не дав его голосу стихнуть, но с этой женщиной, которую он, опустившись на колено, попросил стать его женой, как ни странно, вышла заминка. Момент был упущен, а за ним и другой, и третий, и вдруг Чарлз Бьюмонт Уайтинг осознал, что причина его онемения в некоей новой эмоции. Сперва он отметил лишь непонятное ощущение, но постепенно распознал, что это такое. Новым чувством был страх.

“Я сказала…” – в третий раз начала его суженая.

“Конечно, дорогая. Прекрасная мысль”, – согласился Чарлз Бьюмонт Уайтинг и в этот судьбоносный миг превратился в Чарли Уайтинга. Впоследствии он любил говорить, не без печальной усмешки, что в размолвках с женой за ним всегда оставалось последнее слово, а точнее, два слова: “Конечно, дорогая”. Знай он, сколько раз в общении с Франсин он повторит эту фразу, будто мантру их супружеских отношений, возможно, он принял бы приглашение реки и следом за лосем отдался на волю волн, избавив себя от многих мучений и сэкономив на револьвере, который он купит тридцатью годами позже, чтобы покончить со своей жизнью.

“И будь любезен, загаси эту ужасную сигару”, – добавила Франсин Робидо.

“Имперский гриль” был вытянутым, слегка вросшим в землю строением, с окнами во всю длину, и поскольку соседнее здание, аптеку “Рексолл”, подвергли разорению и сносу, теперь можно было, не отходя от стойки, обозревать всю Имперскую авеню вплоть до старой ткацкой фабрики и прилегавшей к ней рубашечной. Обе пустовали уже лет двадцать, но их мощные грозные стены в самом конце авеню, где улица плавно обрывалась у косогора, по-прежнему притягивали взгляд. Разумеется, ничто не мешало смотреть на Имперскую авеню в противоположном направлении, но Майлз Роби, управляющий ресторана – и в будущем хозяин, как он надеялся, – давно заметил, что его клиенты в другую сторону почти не глядят.

Нет, они инстинктивно предпочитали пялиться туда, где улица буквально и фигурально заканчивалась тупиком у подножия двух фабрик – кирпичного олицетворения славного прошлого их города, и эти магнетические свойства старых пустующих зданий лишь укрепляли Майлза в решимости продать “Имперский гриль” за любые, пусть и невеликие деньги, как только ресторан перейдет в его собственность.

Прямо за фабриками протекала река, некогда питавшая их энергией, и Майлз часто задавался вопросом: если эти старые здания снести, очнется ли наконец город, выросший вокруг них, чтобы начать новую жизнь? Не факт. На месте сгинувшей аптеки не возникло ничего, кроме забора из металлической сетки, а значит, размышлял Майлз, одно дело – махнуть рукой на прошлое, но совсем другое – изобрести будущее и попытаться претворить его в жизнь. Опять же, если стереть прошлое, предложив людям пресловутый “чистый лист”, может, они станут реже путать прошедшее с будущим, а это уже кое-что. Ибо, пока фабрики нависают над городом, опасался Майлз, многие будут по-прежнему верить, вопреки всякому здравому смыслу, что по крайней мере на одну из них или даже на обе найдется покупатель и тогда к Эмпайр Фоллз вернется его прежняя экономическая бойкость.

Но в этот день в начале сентября Майлз Роби не спускал глаз с Имперской авеню – не потому что ему не давали покоя потускневшие высокие окна рубашечной фабрики, где его мать проработала боґльшую часть своей жизни, или похожая на крепость, мрачная ткацкая фабрика – нет, он лишь надеялся увидеть свою дочку Тик, когда она появится из-за угла и медленно потопает вверх по пустынной авеню. Как и большинство ее сверстников, Тик, худая как щепка десятиклассница, складывала все свои учебники в холщовый рюкзак и несла его, согнувшись, будто сильный ветер дул ей в лицо, а иначе она могла бы и упасть под грузом, едва ли не равным ее собственному весу. Поразительно, сколь многое переменилось с тех пор, как Майлз учился в старшей школе. Они с товарищами носили учебники на бедре, перекидывая их с одного бока на другой. Домой они брали только те книги, которые понадобятся вечером для домашнего задания, либо те, что они не забывали взять с собой, оставляя все прочее в именных школьных шкафчиках. Теперь же ребята сгружали содержимое шкафчиков целиком в крепкие плотные рюкзаки и тащили домой – вероятно, затем, полагал Майлз, чтобы не выбирать, какие им понадобятся, а какие нет, и таким образом не принимать решений, чреватых последствиями. Увы, без последствий мало что обходится. На осмотре у врача прошлой весной у Тик обнаружились зачатки сколиоза, пока только небольшое искривление позвоночника, но беспокоился Майлз не только о физическом здоровье дочери. “Просто эта ноша слишком тяжела для нее”, – объяснила врач, не замечая, насколько Майлз мог судить, метафорического подтекста сказанного. Тик потребовалось почти целое лето, чтобы вернуть себе нормальную осанку, и вчера, всего через день после начала занятий, она опять ссутулилась.