Профессор Громов будет только завтра, а сегодня можно подумать о незначительных, глупых и приятных пустяках. Например, почему у них с Аллочкой так все замечательно, а о женитьбе он и не задумывался? И она тоже. Наверное.

А кстати, действительно, хотела бы она скрепить, как говорится, их узы штампом в паспорте? «Наши узы! Узы наши!» – неслышно замурлыкал Никола, предвкушая горячий ароматный кофе, который он неторопливо будет варить сразу, как только сможет выпростать ноги из-под теплого одеяла и спустить их на пол…

Узы наши… Узы – узилище… Узилище – это по–старославянски, кажется, тюрьма? Не потому ли Алла даже не намекнула за три года, что не прочь оформить документально их замечательные отношения? Не хочет в узилище?

Эта мысль ему не понравилась.

Чем уж он, Никола, так нехорош для создания семьи? Представить, что в двадцать восемь лет девица не хочет замуж, он не мог. Ну не мог и все тут. Разве что не хочет за какого-то конкретного балбеса! Но ведь он-то, Никола Любавин, вполне даже подходящий вариант. Ну не Жора же Авакян из отделения неврологии, где работает Аллочка!

Маленький, толстенький, с синеватыми – как ни брей их – щеками – этот Жора, кстати, просто обнаглел. Прекрасно зная о том, что у доктора Любавина и доктора Резниковой давний роман, он не перестает томно и трагически вздыхать при виде бело-розовой Аллочки и дарит ей неприлично роскошные букеты. На Восьмое марта, в день рождения и даже на Новый год. Медсестры из Николиной хирургии посмеиваются и язвят, разыскивая по всему отделению огромные вазы для Жоркиных веников.

Никола всегда думал, что их насмешки адресованы безнадежно влюбленному Жорке. А вдруг он ошибался? Вдруг эти любопытные девицы знают что-то такое, чего не знает он, доктор Любавин? Может, Аллочка вовсе и не равнодушна к ухаживаниям Жорки? А Никола – просто самонадеянный слепой индюк…

Эта мысль не понравилась ему еще больше. Так не понравилась, что Никола даже упустил кофе. Пришлось мыть плиту и посудину и снова наливать воду. Кофейный порошок рассыпался по полу, Никола поморщился и набрал Аллочкин номер.

Кстати сказать, зачем это она сегодня поехала в больницу? Не дежурит, тяжелых детей сейчас нет… Что-то она объясняла вчера, когда он приехал ночью…

Он приехал ночью… И тут он все вспомнил.

Не Аллочкины объяснения, а то, что произошло с ним.

Двое парней с тенью за плечами. Сварщик Серега. Обжигающий страх, как глыба льда на беззащитном теплом теле. И хмельное чувство миновавшей опасности…

Вчера опасность миновала. Но она возникнет сразу, как только Никола попытается выйти из дома. А может, это случилось только один раз и больше не повторится? И он будет, как нормальный человек, видеть только то, что положено нормальному человеку? И никаких крыльев за плечами всяких там мерзавцев? В конце концов, кто он такой, чтоб видеть эти дурацкие крылья? Не прокурор и не ангел, и на фиг ему такие сверхспособности…

Оцепенев от воспоминаний, он не сразу понял, почему телефонная трубка в который раз спрашивает Аллочкиным голосом:

– Ты что молчишь, Любавин?

– Ты где?

– Заезжала в больницу, у меня Ванечка новенький, надо было посмотреть. Я же тебе говорила, ты что, такой пьяный был, что ничего не помнишь?

– Вспомнил. И Жора Авакян на Ванечку глядел?

Аллочка помолчала.

– Жора дежурит. А что, он нужен тебе? Позвони в отделение. Я уже у Ларисы. Она с Королевым на фазенду уехала.

– А на тебя Машку повесили, да?

– Поставили, – хмыкнула Аллочка. – Хочешь – приезжай. Поможешь.

– Я подумаю.

Никола подошел к окну.

Воскресный утренний город был безлюдным и тихим. Вот и хорошо, что безлюдный. Никола медленно поведет свои потрепанные «Жигули», разглядывая редких пешеходов. Такую вот проверочку устроит себе, и окажется, что все хорошо, все – нормальные… И пешеходы, и он, Никола…

Он уговаривал себя так же, как и вчера, когда решил немного проводить растыку в берете, впоследствии оказавшегося сварщиком Серегой. Елки с палками, но ведь так и получилось, как он заподозрил: Сереге грозила вполне реальная опасность, и если б не доктор Любавин…

Никола долго разглядывал себя в зеркало. Внешне никаких изменений заметно не было. Разве что физиономия слегка опухла в результате вчерашнего гостевания у сварщика Сереги, так это пройдет. Никола взъерошил черные волосы, и без того пребывавшие в беспорядке. Может, изменения там, глубоко под черепушкой? Ведь что-то непонятное с ним все-таки происходит! К кому из коллег бежать сначала: к окулисту? Или уж сразу – к психиатру?

– Елки с палками, – сердито отвернулся Любавин от собственного отражения в зеркале. Надо бежать прежде всего к Аллочке и с ней все обговорить. Но до того исполнить неприятное поручение главврача, позвонить Вовке Опенкину.

Помаявшись возле телефона, Никола наконец набрал номер. Ему сразу же откликнулись, будто целый век ждали, когда же раздастся Николин звонок. И откликнулся именно Владимир Сергеевич Опенкин, депутат Государственной думы. Тайная надежда Любавина, что ему дали не тот номер, рассыпалась от звуков энергичного и красивого баритона Вовки. Следом за ней рассыпалась еще одна надежда – что Вовка не вспомнит, кто такой Никола.

– Паганини! – радостно заурчал отлично поставленный, как после стажировки в Ла Скала, голос. – А я тебя недавно вспоминал с одним знакомцем. Ему посоветовали проконсультировать у тебя своего ребенка, там какой-то сложный случай был, так он после консультации заявил: оперировать доверю только Любавину! В твоей задрипанной больничке! Это при наших-то возможностях, представляешь?!

Никола скоренько выяснил, сделана операция или еще предстоит. Оказалось, ребенок уже выписан и все счастливы.

– Так у меня к тебе разговор, Владимир Сергеевич, как раз по поводу моей задрипанной больнички, – ввернул он, наконец.

– Не сомневаюсь, – с удовольствием захохотал депутат. – Давай так договоримся. Расписание у меня, сам понимаешь, пальчик некуда сунуть. Через пару дней я буду открывать новую поликлинику, время тебе сообщит мой помощник, сам позвонит, и ты подъедешь. Ленточку перережем, прогуляемся немного по зданию, потом я на заседание в Думу поеду – вот в машине и поговорим. Лады?

Распрощавшись с жизнерадостным слугой народа, Любавин, тоже повеселевший, поехал к Аллочке.

Машка безобразничала. Ей не хотелось делить родную тетку с Николой. Она жаждала полновластия.

– Иди, иди, – уговаривала она его. – Тебя детки ждут. Они болеют – ох-ох! А ты иди, лечи их!

– У меня сегодня выходной и я весь день буду здесь, – поддразнил Никола.

Машка нахмурилась, выискивая приличный предлог для того, чтобы все-таки проводить незваного гостя. И нашла!

– Машинку угонят, – небрежно обронила она. – У папы же угнали…

– Как угнали? – удивился Никола. – На чем же они в деревню уехали? Вертолет вызывали, что ли?

– Угнали, – развела руками Машка. – Она сначала долго кричала-бибикала, а папа спал, мы проснулись – машинки нету! Пришлось на трамвае в деревню ехать!

Она так горестно вздохнула, что Никола на секунду поверил.

– Алюш, правда, что ли?

Аллочка, улыбаясь, поставила перед девочкой тарелку.

– Ешь суп, Маша, и не обманывай Николу. Видишь, как он расстроился.

– Он больше расстроится, когда его машинку угонят, – не сдавалась девочка.

Никола рассмеялся:

– Моя машинка старенькая, не нужна никому. А ты, оказывается, коварная девица, Машка!

– Сам такой. И деток тебе не жалко, и машинку не жалко…

Она задумалась с ложкой в руке. Никола замер в предвкушении. И что на этот раз придумает дитятко? Карие Машкины глаза вдруг засияли, будто в них лампочки зажгли. В восторге от собственной изобретательности, она с размаха бросила ложку, та угодила в тарелку с супом, обдав Николу брызгами.

– Караул! Ты утюг забыл выключить! Пожарники едут!