Джерри всегда помнил — семь лет.

Первые семь месяцев породили в нем мысли, что лучше было повиснуть на графской веревке.

Для начала выучить пришлось не так уж и много.

Он понял, что сила в мышцах — это не все. Это почти ничего. Есть прямые удары, после которых вскакиваешь лишь с большей яростью, и есть скользящие прикосновения, после которых отлеживаешься часами, а поднимаешься, будто тридцать лет не двигавшийся паралитик. А если противник наслаждается твоим бессилием и неумением, то все это вдвойне, втройне тяжелее.

Он понял, что большой дом — тюрьма с уставом и хорошим содержанием, но без надежды на освобождение.

Он понял, что его обучает безумец. Это было одним из самых важных открытий.

На Эрфана иногда «накатывало». Редко, раз в месяц, и того реже. Джерри замечал порой в глазах Иноходца этакую грозовую тень, а потом — р-раз! — и глаза впрямь темнели, как два лиловых лепестка, и учитель начинал вести себя абсолютно неадекватно. Опасность представляло то, что приступы начинались очень резко. Однажды посреди содержательного разговора о достоинствах различного вида карт, Эрфан замешкался, дергая замочек на книге. Парень почтительно ждал продолжения лекции. И тут Эрфан схватил со стола нож, «с мясом» срезал замок на фолианте, а книга — бесценная книга, заверенная летописцем, полетела в камин.

— Не слушаться меня нельзя!! — пояснил Эрфан с нежной улыбкой, как ни в чем не бывало, после вспышки дикой ярости, и начал рассказ со слова, на котором остановился.

Ножу тоже досталось за маленькую царапину на пальце. Вон до сих пор торчит по рукоять в дверном косяке.

— Не смей его вынимать, он наказан. Джерри после этого уже не интересовали никакие карты.

Но вымещение зла на вещах, будто на живых существах, являлось самым безобидным из того, что творил Эрфан во время своих приступов. К концу года ученик с затаенным страхом отметил, что поступки становятся намалую толику, но изощреннее, и жестокость возрастает. Когда во время обычных занятий по выездке, или учебного поединка радужки Эрфана начинали отливать фиолетовым — стоило сразу пытаться слинять. Иначе Эрфан мог нахлестнуть под Джерри и без того нервного жеребца, мог подрубить на ходу подпругу и смеяться над упавшим, а если уж это была схватка — мог покалечить. Сын задиры Шеннона, увы, тоже не смог сберечь от природы прямую линию переносицы. А после перелома обеих рук у Джерри Эрфан ненадолго, но присмирел. Оскорбления действием стали на время практически невозможны, зато в словах учитель был мастер! Джерри составил общее мнение о себе, как о неотесанном и не поддающемся воспитанию, неопрятном дебиле, вследствие неумелого акушерства и падений головой из мамы на мостовую потерявшего связь с человеческим миром, трусливом, ленивом, неловком и вызывающем раздражение непослушном сопляке. В душе, конечно, Джерри возражал, но высказывать вслух, особенно когда у Эрфана в руках любимое оружие — удавка из черного конского волоса… Хотя выучить, что Иноходцу абсолютно не требуются никакие посторонние предметы, дабы одержать победу в поединке, мог любой дебил. В минуты заслуженного, но короткого отдыха Джерри задавался логичным вопросом — кто же учил самого Эрфана?

— Его звали Аральф. Он мертв, — однажды милостиво дал краткую справку Эрфан.

— Отчего? — наивно продолжил Джерри.

— От сердечной недостаточности! — фыркнул Эрфан и поцарапал многострадальный нос ученика кончиком шпаги. — Отдохнули? Разболтались? Встали!

Истинный смысл шутки учителя Джерри предстояло познать намного позже. Как и выведать истинный источник силы и выносливости. Но шло время, а Джерри так и не мог сказать, как относится к Эрфану — скорее хозяину, чем учителю. Он причинял много боли, и моральной и физической. Он держал взаперти и рабстве, как ни крути.

Он спас от смерти и отомстил, пусть и в своем репертуаре, за Шеннона, а это уже стоило многого. За такое люди не колеблясь отдавали все, что имеют. Джерри признавался себе — ночью, под одеялом, плюясь от стыда, — что да, благодарен, но платить такой ценой не хочет, проживать непонятную чужую жизнь, выкладывать свою молодость за нечто, чему не знает цены и, главное, ценности.

Эрфан был потрясающе, великолепно образован. Книги, музыка, этикет, воинское искусство или инженерные достижения — все по первому вопросу ученика представлялось ясно, просто, наглядно и исчерпывающе. Другое дело, что не сразу до ученика доходило.

Руки у Эрфана росли откуда надо. Джерри навсегда запомнил маленькую, но рабочую и весьма занятную машинку, которую соорудил учитель и на макете Северного Укрепления показывал, что отряд из пяти человек может защищать большую крепость от превосходящих в тысячи раз сил врага где-то около двух суток напролет, и не нести потерь. Принципы странной науки «механика» ученику пришлось постичь, бесчисленные часы валяясь в хитроумной уменьшенной копии церковной камеры дознания, где стена, зеркало или кресло могли вовсе таковыми не являться, а лишь служить рычагом или противовесом, или же шкатулкой, скрывающей еще более жестокое изобретение. Эрфан сказал, что сам все это построил, и Джерри на минуту предположил, не являлся ли учитель некогда объектом такого «святого дознания». Либо же — самим дознавателем?

Эрфан умел и любил хорошо одеваться, что Джерри в общем-то презирал в мужчинах (иное дело наряжаться в пьесе). Но, наблюдая за учителем, невольно даже стал завидовать такому умению. Эрфан пытался что-то сделать с беззаветной любовью Джерри к простым шерстяным штанам на шнурке и просторным рубашкам без пуговиц, но оставил эту затею до лучших времен. Однако процесс пошел, и Иноходец иногда ловил скользящий стесняющийся взгляд в сторону какой-нибудь своей очередной немыслимой жилетки.

Эрфан был барахольщиком, и Джерри спрашивал себя: не является ли это тоже оттенком безумия? Потом решил — просто склад характера. Такого количества красивых, дорогих, уникальных, изысканных, и сваленных как попало, вперемешку, горками вещей Джерри никогда не наблюдал. Эта комната дома, в сущности, целый зальчик роскоши, тут же приобрела у него название Драконьей. Эрфан не вел предметам счета и вообще, кажется, забывал об очередной забаве сразу после того, как она падала в зале на груду подобных себе. Статуэтки, монеты, броши и булавки, драгоценности, куски дивных пород дерева, оружие…

Из этого мгновенно выплывал следующий вопрос: а на какие средства Эрфан живет, на широкую ногу и припеваючи. Содержание дома, две горничные, лакеи, повара, черные работники и конюхи, да все изыски вроде книг. Вором Эрфан не выглядел, как ни крути. Богатый наследник? Удачливый игрок? Или ему много платят там, куда он регулярно уходит по туманным тропам? За что — платят? За убийства?

Эрфан дико, неприкрыто страдал от их абсолютного неродства: противоположности во всем, от физиологических реакций до мнений по любому поводу. Более разных людей насмешливый рок просто не мог свести вместе. Непонимание рождало раздражение, раздражение выливалось в агрессию.

Эрфан был жесток, язвителен, безжалостен, эгоистичен.

Эрфан был медленно сходящий с ума, циничный, получающий удовольствие от чужого унижения монстр.

Джерри не понимал его. Порой ненавидел, а порою даже жалел. Хотя жалость испарялась в той же прогрессии, в какой развивалось безумие Эрфана.

— Тебе, грязная скотина, никогда не стать Иноходцем, — бывало, орал учитель в остервенении. — И судьбу мира я должен отдать в эти потные от трусости ручонки? За что я наказан таким ничтожеством? Где ты, уродец? Выходи!

Не надо мне судьбы мира, думал Джерри, притаившись где-нибудь за занавесью (он бесподобно научился прятаться, что при его размерах являлось умением уникальным). Отпустите меня обратно, откуда взяли. И зря вы так про грязную скотину — я моюсь утром и вечером, и после каждой тренировки, а руки у меня вспотеть не могут потому, что на дворе глубокая осень, я по вашему приказу скачу на лошади три часа в день в одних штанах, а в доме и подавно нетоплено!