– Устраивает? – Шатков понимал, что он совершает ошибку, показывая деньги Нэлке, но иного пути у него не существовало, эти деньги надо было показывать. Он сейчас один, совсем один в большом городе, без прикрытия, без связей. Если бы рядом находился Кононенко, он бы действовал по-другому…

– А зеленые? – спросила Нэлка, не проявив к деревянным российским «дензнакам» особого интереса.

Шатков отогнул пластмассовую пластину, прикрепленную ко дну сумки, показал, что там есть. На дне сумки лежали две довольно плотных пачки долларов.

– Ну что, стартовый капитал есть, – констатировала Нэлка и трогательно склонила голову набок. Посмотрела на барменшу. – Ты права. Красивый парень. Такие и летом не всегда отдыхают в нашем городе.

– Я рада, – сказала барменша. – А вообще-то я чуть ошибку не совершила: час назад я этого «красивого парня» едва из бара не вытурила.

– Таких людей нельзя трогать. Их оберегать, их лелеять надо. – Нэлка с нежностью посмотрела на Шаткова.

– Теперь, кстати, о птичках – о поэзии. Александра Сергеевича Пушкина знать надо, – бросил Шатков барменше. – Не «вас похоронит за свой счет наш дорогой „Аэрофлот“», а иначе – «Быстро, дешево и без хлопот вас похоронит „Аэрофлот“». В Рио-де-Жанейро так говорят.

– Я здесь с подружкой, – сказала Нэлка, – зовут ее Ларисой.

Шатков оглянулся. Лариса, сидящая за столиком, призывно подняла руку. Шатков кивнул ей в ответ.

– Очень красивое имя – Лариса.

– И девочка ничего, – сказала Нэлка. – Хочешь любовь втроем?

– Надо подумать.

– Тогда заказывай еще один коктейль и один кофе.

Шатков заказал. Барменша поставила три кофе и три коктейля на деревянный резной подносик («Вьетнамский, в этом баре много всего восточного, вьетнамского и китайского», – отметил Шатков) и сама отнесла за столик.

Парней нигде не было видно. Они словно бы сквозь землю провалились. За занавеской даже ничто не шевельнулось, не стронулось с места – парни умели сидеть в засадах.

«Ладно, – вздохнул Шатков, – пусть будет так…»

Через двадцать минут он и две девушки, Нэлка и Лариса, вышли из кафе.

Квартира у Нэлки была уютной. У таких девушек – имеются в виду девушки, знающие жизнь, – всегда бывают уютные квартиры. У многих людей квартира имеет стандартный набор мебели, незатейливый коврик на стене, пару цветных гравюр с непонятными изображениями – то ли город у моря нарисован, то ли фрукты на скатерти, то ли под стекло засунута обычная абстракция, безвкусная, как смятая утюгом газета, с парой расплющенных мух, прилипших к бумаге, а у Нэлки квартира носила отпечаток характера владелицы – это была «штучная» квартира, в каких всегда присутствует что-нибудь запоминающееся.

В Нэлкиной квартире на стенах висели не вырезки из «Огонька», которым место в общественном туалете, а не в доме, и тусклых литографий тоже не было – висели три хороших живописных холста, два были написаны маслом, – ухоженные, под свежим лаком, один – гуашевый пейзаж в аккуратной раме под стеклом, – все три полотна с автографами авторов. В углу был сложен камин, украшенный черной чугунной решеткой, около которой стояла ступа с инструментами для поддержания огня в камине – клюкой, щипцами, метелкой, совком.

– Камин настоящий? – спросил Шатков. Ему было здесь, в Нэлкиной квартире, интересно.

– Настоящий.

Шатков присвистнул: иметь камин в городе, да еще такой камин, с «рукодельной» решеткой, – штука дорогая.

– Может, зажжем?

– К сожалению, увы… Дров нет.

– Картины чьи?

– Две – моего бывшего мужа, одна, – она показала пальцем на гуашь, – любовника, живописца из Москвы.

– А где муж? – осторожным голосом спросил Шатков.

– Муж объелся груш. – Нэлка засмеялась.

– Где он? Что за груши?

– С мужем я не живу. И груши не ем. Я девушка умная, знаю, чем их околачивают. – Нэлка, перестав смеяться, продолжила тему насчет мужа: – Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я – мандарины из солнечного Сочи. У каждого – свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».

– Роскошная семейная жизнь!

Над камином висело несколько гипсовых слепков рук – были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные – скрипачей, кукловодов либо поэтов.

– Что за коллекция? – поинтересовался Шатков. – Тоже от мужа осталась?

– Нет, это моя, – сказала Нэлка, – это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, – в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более – с нынешним родом занятий.

«Вот это, кстати, и делает человека человеком», – отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.

– Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? – Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: – Правильно делаешь!

– Привычка, – отозвался Шатков и подумал: «Сюжет развивается слишком медленно. Но вскоре он покатится, покатится, загромыхает колесами на стыках – вскоре еще появятся действующие лица. Для начала – эти двое. А потом будут еще».

– Душ принимать будешь? – спросила Нэлка.

– Буду.

Он расстегнул куртку, бросил на пол, расстегнул рубашку. Нэлка произнесла удовлетворенно:

– Ого!

– Для кого «ого», а кому способ зарабатывать себе на жизнь.

Нэлка не выдержала, рассмеялась. Тихо, расслабляюще.

– У нас в институте ходила присказка про мальчиков в длинных пиджаках. Мы, девчонки, не любили длинные пиджаки. Спрашивается, почему? А когда танцуешь с мальчиком, он прижимается к тебе, что-то шепчет, но ты совсем не знаешь, любит он тебя или нет? Стоит у него или не стоит? Все прикрывает длинный пиджак, – Нэлка произносила вещи пошлые, затертые, но это не звучало у нее пошло.

Шатков вытащил из сумки свежую рубашку, сбросил с себя трусы и, прикрывшись ладонью, как фиговым листком, прошел в ванную. Он действовал нарочито грубо, открыто – стилю, который он избрал в кафе, нельзя было изменять.

Быстро принял душ, сменил рубашку, вернулся в комнату. На его месте в кресле сидела Лариса, равнодушно рассматривала ногти. Джинсовая куртка Шаткова нетронутой лежала на сумке – как бросил он ее на сумку, так она там и лежала, рисунок складок не изменился. Нэлка гремела посудой на кухне – что-то готовила. Кажется, кофе. Точно, кофе – из кухни едва уловимо тянуло вкусным знакомым запахом.

– Ты какой институт окончила? – выкрикнул Шатков.

– Педагогический. А что?

«Не люблю вопроса: „А что?“, – подумал Шатков. – Есть в нем что-то неряшливое, полоротое, по-крестьянски безмозглое. „А что?“, „Чаво?“, „Да ничаво!“»

– А я думал – кулинарный техникум. Слишком вкусно пахнет. Кофе, во всяком случае, не морковный.

– Как можно долларового клиента угощать морковным кофе?

– Давно не слышал, чтобы меня называли клиентом.

– А ты как хочешь? Пациент, пассажир, абонент, заказчик, подрядчик, абонемент? Что предпочтешь, а? Займи лучше Ларису!

Лариса неожиданно хихикнула, округлила глаза, Шатков понял, что эта молчаливая черноволосая – с примесью татарских кровей девушка – может смеяться над чем угодно, покажешь ей палец, и она будет хихикать над пальцем – такова у нее натура.

– Вы тоже из педагогического? – вежливо, на, «вы», спросил Шатков.

– Тоже, – Лариса быстро глянула на него и отвела глаза в сторону. Снова хихикнула.

– Ты что, ее щекочешь? – выкрикнула Нэлка с кухни. – Чего она у тебя хихикает?

– И работаете… педагогом? – Шатков мысленно выругал себя – разве можно задавать такие вопросы? Обвел рукой пространство, потом ткнул пальцем в гипсовые слепки. – Нэля человек талантливый, правда?