Петр лежал на койке. Ветер крепчал. Он то жалобно царапался в толстое круглое стекло иллюминатора, то зло стучал, а Петру казалось, что это сама тоска, глубокая, колючая, рвется в каюту, чтобы совсем задушить его.

Вот и нет больше Ленки, его Ленки. Он больше не обнимет ее, не услышит ее голоса. Петр в какой уже раз достал из кармана измятое письмо. Слова, написанные красивым спокойным почерком, впивались в него, как иголки. «…Я знаю, ты будешь проклинать меня. Ну и пусть — мне уже все равно. Я не могла отказаться от своего счастья, от жизни, о которой мечтала. А что было у меня? Ты больше любил море, чем меня. Помнишь, как я возмущалась, как старалась переубедить тебя? К сожалению, я не Джульетта, а ты не Ромео. Я никогда не обещала большего, да и ты, кажется, за два года супружества ничем особенным меня не порадовал. Другое дело Андрей. Он красивый, веселый, талантливый. Правда, любит выпить. Но я возьму его в руки. Да, я счастлива!..

Меня возмущает твое поведение — дай мне развод! Или ты надеешься, что я раскаюсь? Ты сам во всем виноват. Что ж, поступай как знаешь. Я терпелива, могу и подождать. Кстати, Андрюша не торопит. Он прав: я давно принадлежу ему, а все остальное только пустые формальности…»

Петр лежал задумавшись. Мысли, как те ручейки, потекли в недалекое прошлое. После окончания второго курса он приехал на побывку домой. Поставил в угол чемодан и сразу к матери — где Лена?

— Поел бы, сынок? С дороги ведь!

Но он уже выскочил во двор. Вот и сад. Лена бросилась к нему навстречу.

— Петя… Ох, и вредный ты, даже телеграмму не дал.

Петр целовал ее. Потом говорил, говорил. О том, что скоро вернется с практики, пусть не волнуется, пусть не грустит — там, в Севастополе, он будет думать только о ней. А она прижималась к его небритым щекам и шептала:

— Ты мой, мой, на всю жизнь!

Возвращался Петр поздно. Мать, дожидаясь его, обычно вязала. А он, наскоро проглатывая ужин, запивал молоком и укладывался спать. Однажды Петр пришел домой на рассвете, и мать недовольно закачала головой. Он засмеялся:

— Не потеряюсь, мама! Мы всю ночь просидели с Ленкой в саду.

— Люба тебе?

— Люба, мама. У Лены экзамены в консерватории, а она все же приехала. Сама приехала, понимаешь?..

Мать не возражала. А Петр уже говорил ей о том, что как только вернется с практики, устроит свадьбу. Два года поживет в Ленинграде, а там… Она ведь пианистка, а на любом флоте есть театр, ансамбль песни и пляски.

— Дай бог, — вздыхала мать.

И вот теперь ничего этого нет. Теперь Петр один. Один. Только горе с ним, оно заставляет ныть сердце, и тогда становится не по себе. Будь жена рядом, Петр не стал бы церемониться с ней, а отвесил бы пощечину.

«Эх ты, Петька-трус, — мысленно стал попрекать он себя, — не тронул бы ее даже мизинцем. Ты боишься обидеть ее, а она смеялась над тобой. Дурила, как мальчишку».

С палубы в иллюминатор донесся чей-то разговор.

— Надюшке привет от меня, скажи, не смог в субботу зайти. Может, с Таней забегу.

Это голос Крылова. А другой Гончара. До слуха Грачева донеслась фраза:

— Небось сына ждешь? — И тяжело вздохнул. — Я вот Игорьку книжки купил. Скоро ему в школу.

— А что Таня, с Кириллом все кончено?

— Нет, Костя, не все. Биться за Таньку буду…

«Любит он ее», — подумал о Крылове Петр.

Нет Ленки, его Ленки. Один Петр. Да еще мама. На прошлой неделе она звонила ему. Спрашивала, как служба, не обижает ли Серебряков. Все хорошо, вот только Лена ушла. Развод просит.

— Сынок, да что она, от жиру бесится? Господи, сердце мое чуяло.

Мать заплакала. Петр искал такие слова, чтобы успокоить мать, но она все всхлипывала. Не надо слез, мама. Дурит Ленка, просто дурит. Этот Андрей играет в любовь, он артист, он просто исполняет очередную роль.

— Ленка вернется, вот увидишь. Не надо плакать, слышишь?..

Петр боялся, что мать заболеет. Ведь она так восприимчива к горю. Помнит Петр, как плакала она, когда в гости заехал брат отца — Михаил. Служил он летчиком. На Балтике. Провел двести воздушных боев. А на двухсот первом его сбили. Над морем. Пять суток мерз в резиновой лодке. Но выдюжил, победил смерть. «А вот Василий погиб, оставил нас одних…»

Петька тоже утирал кулачком слезы.

У многих его сверстников погибли отцы. Но никто из них, как казалось Петьке, не переживал это, как он. Сын бережно хранил все отцовские вещи. Бескозырку с золотыми тиснеными буквами «Дельфин», которую отец носил, когда служил на подплаве. Черный бушлат. Тельняшку. Стоило матери уйти куда-нибудь, как Петька доставал полосатый тельник, бескозырку и бежал к зеркалу.

«Зачем ты, папка, оставил нас? Почему твоя лодка не всплыла? Ты же так умел нырять. А теперь нам так тяжело. Мама весь день в поле, а есть нечего. Земля сухая, сухая…»

По выходным, когда мать надевала свое шерстяное зеленое платье, которое подарил ей отец перед уходом на войну, Петька шел с ней на базар в морской форме. Ребята долгими завистливыми взглядами провожали его и звали: «Петька, иди сюда! Яблоки — во! Угостим!» Но Петька гордо улыбался, чувствуя, как вьются на ветру ленточки отцовской бескозырки. А мать отворачивалась, доставая платок. Глаза у Петьки совсем отцовские.

«Эх, мама! — думалось Петру. — Обманулся я в Ленке. Тебя ослушался… Эгоистка эта Ленка, ничего в ней нет святого».

Но вечером, когда доктор ушел на берег, он спрыгнул с койки, присел к столу и написал совершенно другое.

«Лена, поздравляю с замужеством», — вывел он торопливо. Но тут же все зачеркнул, взял другой лист. «Ленка, мне тяжело. Мне не верится, что ты ушла из моей жизни. Говорят, раны заживают, остаются только шрамы. А мне кажется, что моя рана не заживет. Я люблю тебя, Ленка, и все прощу. Приезжай!»

— Люблю? — спросил он себя. — Да, люблю! — и заклеил конверт.

Вернулся доктор.

— Ты чего чаевничать не идешь? Вестовые уже убирают. Беги.

— Не хочется что-то.

Коваленко сиял китель и забрался на койку.

— Рука не болит?

Петр со смешком отозвался:

— До развода заживет.

— Ты все отшучиваешься. Все в себе носишь. Зря. С другими поделись, и легче станет. Я ведь неспроста спросил. Вон как флаг-связист распинался у адмирала. Смотри, съест тебя Голубев. Все вертится около начальства, как лиса у курятника… — Коваленко взял книгу. — Он с дочкой Серебрякова крутит. Везет этому дьяволу.

Позавчера Ира приходила к отцу. Петр как раз заступил дежурным по кораблю. Он послал рассыльного доложить командиру, а сам остался стоять у трапа. Она рассказала ему, как ходила в сопки и чуть не сломала ногу. Солнце припекало, воздух чист и свеж.

— Пойдемте в субботу вместе? — предложила Ира.

— Вы, конечно, с Голубевым?

— О нем — ни слова. Договорились?

— Тогда приду.

Но теперь Петр задумался: идти ли? Некрасиво. Что подумает Серебряков? Он обернулся к доктору:

— Роман читаешь? Все про любовь…

Коваленко не читал. Он машинально листал страницы, думал о чем-то. Потом повернулся к Грачеву и неожиданно сказал:

— Ты знаешь, у меня тоже была первая любовь. Дочь полковника в отставке, доброго заслуженного человека… После училища я подался в эти края. И она со мной. Пожила с месяц и стала ныть: климат плохой, переводись. А куда? Ведь только приехал. Потом мы ушли в море на пару недель. Вернулся, а на столе записка. И знаешь, что она сочинила? Я эту житейскую мудрость наизусть запомнил: «С меня хватит северной экзотики. Я уезжаю к маме, в Москву. Не пытайся вернуть меня — это пустой разговор. Я ошиблась в тебе, но еще есть время исправить ошибку»… Три года был холостяком, а потом женился. — Доктор обернулся к нему: — Петь, а может, она раньше с Андреем связалась, еще при тебе?

Раньше? Нет, он этого не замечал. Впрочем, что-то было… Случилось так, что он на неделю раньше вернулся с практики. И сразу к Лене. Еще издали увидел в окошко свет. Обрадовался — ждет! Постучался в дверь.