Ира воскликнула:

— Ах, папочка, я и забыла, что ты самый справедливый!

В тот вечер Ира поссорилась с отцом.

Выходит, он уже тогда понял Голубева, и только она ничего не замечала. И от этого еще горше стало на душе. Мама куда-то ушла, хотя бы скорее вернулась. Ира взяла книгу, раскрыла ее, но читать не могла: строчки прыгали перед глазами. Она посмотрела на отца — тот, как ей казалось, читал. Но Ира ошиблась: Василий Максимович, догадавшись о ее ссоре с Голубевым, ждал, когда она заговорит. Он знал свою дочь, был уверен, что она не выдержит и все-все расскажет. И он не ошибся. Ира с минуту молча постояла у окна, оттуда далеко просматривалось море, потом, не оборачиваясь, тихо сказала:

— Я ошиблась в нем, папа…

Он сразу же отозвался:

— Я рад, доченька, очень рад. Я готов тебя расцеловать.

— Шутишь, папа… — голос ее дрогнул. Она подошла к отцу и, присев на диван, уткнулась лицом ему в грудь. — Ах, как я заблуждалась!

На ладонь Василия Максимовича упали слезы.

— Поплачь, дочка, и станет легче… Я-то давно раскусил Голубева. И статью о Грачеве он написал не случайно… Ну, ладно, хватит об этом. Много чести. — Он посмотрел на часы: — Знаешь, мы еще успеем посмотреть «Зеленую карету», пойдем?..

Серебряков молча ходил по каюте, покручивая усы. Грачев следил за ним и тоже молчал. Ему ничего не оставалось делать, как молчать. А может, все-таки высказать командиру все то, что тяжелым грузом лежит на сердце и давит, и давит? Море. Штормы. Качка. Все — к чертям. Петр не станет больше слез лить. Куда ему идти с корабля? Легче ли будет в другом месте? Нет, не легче. Это Петр чувствовал всем своим существом. И все-таки он молча ждал своего приговора. Наконец Серебряков заговорил.

— Я, честно говоря, переживаю за тебя. На берег хочешь? Есть хорошая должность.

Петр вздрогнул. Он глянул Серебрякову в лицо, потом отвел глаза в сторону. Берег… Услышь Петр эти слова в тот день, когда только вернулись из штормового похода, возможно, и не обиделся бы. Но сейчас такое предложение командира нисколько не обрадовало его, а даже больно укололо. Он чувствовал себя на месте рыбака, потерявшего в шторм лодку и снасти, исхлестанного соленой водой и ветрами, но так и не отступившего от моря.

— Берег никуда не денется. — Голос Петра окреп. — Не хочу на берег, товарищ командир.

Серебряков покрутил усы. Под глазами у командира Петр впервые увидел паутинки морщин: тонкие, извилистые. Щеки у Серебрякова вовсе не розовые, как ему казалось, а цвета разбавленного кофе.

— Раздумал? Ну-ну, — только и сказал капитан 2 ранга. Но сказал это с каким-то торжеством, вздохнул легко и свободно, как вздыхает лесоруб после утомительной, изнуренной работы. — Море — оно что дитя капризное. Ты на него, Петр, не дуйся, ни черта оно не смыслит в наших делах, подножку ставит. Тот, кто слаб в коленках, падает. А надо, Петр, глядеть под ноги, ох надо…

Серебряков говорил спокойно, без назидания, как бы советуясь с ним. Это больше всего тронуло Грачева. Он вдруг остро понял, что люди, подобные Серебрякову, связывают себя с морем надолго. Беспокойная, тяжелая моряцкая жизнь. Нет в ней остановок, она течет бурно, как горная речка, вызывая в душе тоску и печаль по родным и близким, когда не на день и не на два уходишь в море. Все, чем жил Петр, какие мысли одолевали его, он никогда не таил в себе.

Серебряков неожиданно спросил о жене:

— Не помирились?

— Развод просит, — вздохнул Петр, насупив брови.

— Душу бы ей промыть соленой водой, — вставил Серебряков. — Значит, не поедешь к ней?

Грачев развел руками:

— Чего мне с ней теперь? Не жизнь это, товарищ командир.

Он ожидал, что Серебряков станет сочувствовать ему, отговаривать, а то и настоит, чтобы поехал улаживать семейные дела, но тот почему-то снова заговорил о море, о том, что предстоит длительный поход.

Петр смотрел на Серебрякова и никак не мог понять, то ли сердит он, то ли его волнует что-то другое, а не он, Грачев. Петра даже злило, что для него у командира не нашлось, как ему казалось, теплых слов. Серебрякову море надо. Штормы надо. Ему не нужен он, молодой лейтенант. «Впрочем, и в Ире есть что-то от отца», — подумал Петр. Его удивляло, как у нее хватило смелости на днях позвонить ему на корабль и спросить, почему он не заходит к ним, может, обиделся. «Нет? Тогда пойдемте в субботу на премьеру флотского театра», — предложила Ира.

Нет, Петр не пошел. Голубев там в почете…

Серебряков закурил. Откуда-то с верхней палубы донесся голос боцмана:

— Куда тебя понесло, салажонок? Назад, а то за борт свалишься!

И вот уже боцман показался у двери каюты. Увидев командира, он попятился назад, но Серебряков позвал его. Коржов вытянул руки по швам.

— Грубишь, боцман! Молодые к романтике тянутся, а ты их попрекаешь? Что случилось?

Коржов доложил. На рее вымпел запутался, а сигнальщик самовольно полез на мачту. Боцман кричит ему назад, а он вверх прет, да еще улыбочки строит.

— А сам зачем зимой полез? — упрекнул Серебряков. — Я же добро не давал?

— Тогда другое дело, товарищ командир. В море были, штормило, а сейчас у стенки стоим, к чему рисковать?

С минуту Серебряков молчал, потом спросил, что это Коржов пришел сегодня на корабль, ведь он разрешил ему с неделю побыть дома с ребенком (жену положили на операцию с аппендицитом).

— Соседка с малышом, а мне надо краски заготовить, — доложил Захар.

— Понял.

У двери боцман задержался:

— Разрешите завтра с утра начинать покраску бортов?..

Когда он ушел, Серебряков довольно сказал:

— На таких вот флот держится. Корабль для них родным домом стал. Они не бегут от моря.

«Камешек в мой огород», — невесело подумал Грачев. Ему хотелось скорее уйти к себе, уединиться. А командир все не отпускал. Все намеками, вроде он, Петр, никудышный лейтенант. А то в счет не берет, что он раньше положенного срока сдал зачеты на самостоятельное управление боевой частью, может стоять вахтенным офицером…

— Вот что, Грачев, — нарушил его мысли командир, — помните, флаг-связист пришел на корабль пьяным?

— Было такое.

— Всякие слухи пошли. Доложите подробности рапортом. На мое имя. — Увидев, как нахмурил брови лейтенант, Серебряков добавил: — Это мне надо. И вам тоже. Адмирал все поймет, не волнуйтесь.

У себя в каюте Петр устало присел на диван. Появился Зубравин. Он доложил о том, что ночью флаг-связист проверял вахты.

— Есть замечания?

— Я не виделся с флаг-связистом. Симаков сказал, что товарищ Голубев к вам лично придет.

«Что еще он накопал?»

Едва Грачев пообедал, как принесло Голубева. Он интересовался подготовкой радистов к испытаниям на классность.

— Грешков больше стало?

— Не сказал бы. Готовимся. Люди стараются. Гончар, правда, «рвет» точки и тире. Но, думаю, успеет, выправится.

— Кстати, он вам ничего не докладывал?

— Нет, а что?

— Уснул на вахте. Спал.

— Неужели?

Голубев усмехнулся. В пять утра он обходил вахты, заскочил и на «Бодрый». Старшина Некрасов был на мостике, встретил как положено. Зашел в радиорубку — и что же? У приемника спал Гончар. «Допоздна на шлюпке ходили, объясняет, устал, а мичман поставил на вахту».

— И вы доложили адмиралу?

— Пока нет, — Голубев взял в зубы папиросу. — Вот вам свидетельство того, что ваша теория, будто я придираюсь, терпит крах. Я не хочу вам зла, да и никому, кто меня ценит. А вы, лейтенант, вы цените?

Петр повел бровью:

— Спросите у Иры.

— Я вижу, она вам приглянулась, эта Ира. Ну, ну, — Голубев засмеялся. Громко, фальшиво. — Она, знаете ли, звезды считает. На вашего брата, лейтенанта, эта мадам не клюнет. Между прочим, я рад вам помочь, но… прохлоп телеграммы, сон на вахте. Не знаю, как на это посмотрит адмирал. Гончара накажите. Построже!.. А Ира так, для забавы… — с ухмылкой добавил он.

— Подло так говорить о девушке. А с Гончаром я разберусь.