- Это был первый его высочайший указ. Он должен был начать с такой популярной темы, чтобы сгладить... некоторые шероховатости при вступлении на трон. Отвлечь, так сказать, внимание народа.

- И что? И что же? И куда их? Куда их всех? Всех людей?

- В Вангланд. Куда еще? Они так ратовали за их права, вот теперь пусть и возятся с ними.

Я молчал, машины летели в город.

- А разве Пушок уже правит?

- Коронация будет завтра. Но так как бывший государь был вынужден отречься от престола по состоянию здоровья, по закону, хоть Феликс Сергеевич еще не коронован, но он полновластный правитель.

Я был разорван, растерзан этой новостью, Пушок – Государь, хоть и заранее знал, что его хотят возводить на престол.

- Господин! Наши телевизионщики готовят документальный фильм на тему сноса Джунглей, он еще не готов, но вы можете посмотреть готовый материал, заодно скажете ваше слово.

Я не заметил, как рука моя достала маленькую, пузатую бутылку коньяку и добряче плеснула в рюмку.

По экрану задергались кадры, снятые с вертолета. Черная змея бронемашин тянется к Нахаловке, разделяется, заглатывает ее, берет в кольцо. Потом кадры с земли уже. Броневик прошибает забор, и в образовавшуюся дыру ухает толпа спецназа. Полицаи... да нет, это не полицаи! Это военные в полной форме, с оружием! Вваливаются в первый дом. Хватают всех подряд. Без вещей! Все! На выход! Перепуганные люди, пригнувшись, подняв руки, вываливаются на улицу. Их пихают, гонят. Один падает, его поднимают пинками. Тут же кого-то вяжут, крутят, швыряют на землю, обыскивают, пристреливают сторожевую собаку.

Стреляют сразу! Без предупреждения и на поражение, если только хоть что-то заметят в руках: палку, камень, нож. Кое-где вспыхивают очаги неповиновения: женщины и дети кидаются на щиты полицаев – их всех без разбора лупят дубинками, сшибают водой. Тут же вяжут и тащат куда-то. Не успевает спецназ выгнать очередных жильцов из дома, как тут же его сносят, рушат. За полицаями по пятам идут бригады демонтажников. Один удар, одно движение ковша, и вот то, что осталось от дома, уже в кузове самосвала.

Вертолеты парят в воздухе, отслеживают беглецов. На выходе из Нахаловки неоглядное море автобусов. Около них давка. Полицаи с собаками. Беженцев прессуют в салон, как какой-то даже не скот, а мусор. Визги, крики! Обезумевших от страха детей передают над головами и суют в форточки, в двери автобуса уже не пролезть.

Полные автобусы уходят. На их место встают другие. Бульдозеры рушат дома. Море людское растет. Волнуется. Вертолеты висят в воздухе.

Хорошо работает спецназ. Сильно, красиво, четко! Личное повеление Государя: чтобы через двадцать четыре часа и духу всей этой сволоты не было!

Землю. Мою землю. На которой я сделаю поля для гольфа...

Вот и все! Вот тебе и все...

- За Государя нашего – Пушка Феликса Сергеевича! – проговорил я, увидав приближающуюся Башню Государя, и сделал большой глоток.

Когда я вышел из машины, мои ноги оказались настолько пьяны, что я чуть не завалился на ковровую дорожку. Благо седой поддержал меня. Такого давненько уже со мной не бывало, и когда я успел так нализаться?

Прижимая к груди яркую упаковку со шлемом, я зашел в свою комнату.

- У-р-р-р-р-а-а-а! – солнечно зазвенело вокруг, и Николенька бросился ко мне.

И глядя на его ножки, на его тонкие смешные ножки, на его коленочки, я не выдержал, сердце мое задохнулось, и я упал на колени. Он подскочил ко мне, схватил подарок, я рухнул плашмя и уткнулся лицом ему в кроссовочки.

- Прости меня! Это я сделал! Я сделал! Прости! – пьяные слезы хлынули в реальность, и сердце вздохнуло облегченно.

- Что ты? Что?!! – Николенька тоже упал на пол, припал к ковру щекой и попытался заглянуть мне в лицо.

Я приподнялся, не поднимая головы, схватил его ручки и принялся их целовать, обмазывая слезами, слюнями и соплями...

- Что случилось?!!

- Прости! – и тут до меня дошло, что я ему еще ничего не объяснил, сердце мое надорвалось вновь, и я выдохнул, – Я убил твоего папу! – он округлил глаза, приоткрыл рот. – Я убил! Я... его... убил... – каждый удар моего сердца был последним.

- Замолчи! – пронзительно вскрикнул он.

- Я убил...

- Замолчи! – он бросился ко мне и зажал мне рот ладошкой. – Замолчи!

- Это прав-м-м-м... – у меня не получилось высвободить рот.

- Это не правда! Ты хороший человек! Ты бы такого никогда не сделал! Никогда! – все пищал он.

- Я плохой человек! И я делал много плохих вещей! И я убил твоего папу!

- Нет! Я тебе не верю! Ты пьяный! Ты не мог! Ты никого никогда не убивал! Ты напился и глупости говоришь! Ты все наговариваешь на себя, а завтра проснешься больной и пожалеешь, будет стыдно тебе!

Я молчал, обессиленный правдой и слезами. Чугунная голова перевесила меня, и я завалился на спину. Со слабым стоном вытянул ноги.

- Это шлем! Шлем! Все как в мультике! – я слышал, как рвется упаковка. – Да! Это шлем командира рыцарей! Он был в нем, когда дрался с Королем упырей в Долине Смерти! Да! – Николенька, благоговейно надел шлем на голову и приоткрыл рот: – О-о-о-о-о! Дыщ! Дыщ! – он несколько раз ударил воздух кулаками. Потом вскочил, сбегал за своим игрушечным Носорогом и вернулся ко мне. – Ну посмотри! Посмотри! Похоже, правда? – он потряс меня за плечо. – Ну посмотри же! Ну вот! Уснул!

У меня уж не было сил даже открыть глаза...

И вспыхнул Зал нестерпимым сиянием миллионов золотых солнц! И грянули фанфары и барабанная дробь так, что у меня ледяные муравьи вгрызлись в затылок.

И медленно опустился он на колени. На заботливо подложенную маленькую подушечку.

Первосвященник: худой, седобородый старец – шепча молитву, помазал ему лоб. И златовласый юноша в ответ поцеловал его костлявую, дряхлую ручку. Первосвященнику подали в руки золотую корону с острыми зубчиками и рубинами. Какое-то время он держал, но потом вдруг отпустил, и она, пролетев пару сантиметров, четко села на густую, светлую шевелюру.

Пушок поднял голову, выпрямился и поднялся. И как только он поднялся и повернулся к залу лицом, весь зал, все тысячи народу, покорно и мощно, как волна, в едином порыве опустилась на колени. И опять грянула барабанная дробь и заиграли фанфары. И опять у меня стянуло всю шею и спину.

Я подходил к нему последний из всей пятерки вождей. И сердце мое было огромное и тяжелое. Но тяжесть эта была легка и приятна. Я поднялся с колен и пошел к нему смело. Как к солнцу!

И неотрывно глядя на него... Глядя до сухости в глазах, до слез, до какого-то полуобморока, удушья, я всем своим существом ощущал, какой же он невыносимый! Какой же он невыносимо-нестерпимо-несносно-до жути-до смерти-до истерики –идеальный!!! И я осознавал... осознавал, как ничто прежде, что он самый неизъяснимо восхитительный, самый единственный и лучезарный во всем этом мире, и во всей вселенной, и во всем, что только есть и существует, и может быть! И что мне было бы сладко умереть за него...

- Будешь ли ты верен нам?

Ни с кем он не заговорил, только со мной. И, несмотря на то, что я был весь поглощен чувством к нему, я кожей чувствовал, как притаилось все море людское за нами. Четыре вождя, восемьдесят отцов и тысячи семей, детей, родственников и всех прочих.

- Как пес предан тебе, Государь! – глядя ему прямо в глаза, я склонился и прижал губы к его руке.

- Да! И как пес рыком своим и клыками своими ты будешь отгонять от престола врагов наших!

Я поднялся и вернулся на свое место, в строй, к вождям.

Пушок встал и не спеша проследовал к балкону. За ним пошли и мы, Пять Вождей. Балкон этот, широкий, мраморный, был на двадцатом этаже Башни Государя, и перед нами открылся просторный вид на Площадь Свободы, со всех сторон окруженную небоскребами кланов.

И как только он явил себя народу, тут же все небо разорвал грохот фейерверков. Они летели, казалось, отовсюду! С небоскребов, с фонтанов. Рвали мириадами разноцветных искр черное небо. И взревела в едином порыве вся площадь, весь народ! И было их как песок морской, и даже не верилось, что вот все это – люди!