– Катька, ЗАЧЕМ, когда НЕЗАЧЕМ?

Катя не подняла глаз от прыгающих по серой тряпице искорок.

– Поп в Сабурове остался, когда мы его еще увидим? Чего зря голову ломать или других забот мало?

На крыльце загрохотало: в дверь шмыгнул Псойка с ворохом старых кольев и досок.

– Дровишек несу.

– Клади тогда, – Катя оживилась. – А скажи, малый, чего в соседней деревне нас старуха с дороги сбила?

– В Незнайке-то? – Псойка свалил вязанку у печи. – Да там все бабы злые, такая уж у них планида. Что молодые, что старые, что малявки малые.

– С какой радости? – Катя озадаченно заглянула в арчимак. – С голодным брюхом спать придется, вот беда-то. Думали ведь из-за той старухи в городе ночевать. Нет, вправду, чего она?

– Да сказывают, жила там много лет назад баба одна, – горбунок ловко разложил растопку. – Работящая баба да смирная, одно только плохо. Пятницу не чтила, вот как. И пряла по пятницам, и ткала, и белье на реку носила. Раз сидит она в пятницу дома да прядет. И вдруг слышит – кто-то ходит по сеням. Охолодела баба со страху, дверь-то на улицу на запоре была. А в избу дверь начинает потихоньку отворяться. Входит женщина, вся грязная да рваная, на голове репьи. Перекрестилась на образ и давай плакать. А потом той бабе говорит: «Ты, безумная баба, ризы мои запачкала. Зачем дня моего не знаешь?» Поняла тут баба, что перед ней сама Параскева Пятница, стала у ней прощения просить. А Пятница как вскрикнет: «Нету тебе моего прощения!» Хвать спицу, какой кудель к копылу крепят, да как начнет бабу по рукам тыкать. С той поры все бабы у них плохорукие, вечно разобьют-разольют, а деревня Незнайкой зовется.

– Ишь ты, – Катя пошевелила за неименьем кочерги палкою первые языки огня. – Знаю я, кому б такая история по нраву пришлась.

– Лишнего-то не болтай, – одернула Нелли: говорить о Параше не стоило, ведь они были мальчиками, а мальчики с девчонками дел не имеют.

– Да вы не кручиньтесь, ребяты, щас я в свои палаты да принесу репок желтеньких, молоденьких, как яблочки! – Псойка вскочил на ноги.

– Ай молодец! – обрадовалась Катя.

Нелли же оставалась сидеть на топорной лавке, уставясь на носок своего сапога, которым копала без того отставшую доску пола. Мысль, вспавшая ей в голову, никак не желала уходить:

«ГДЕ же тогда вправду родился отец Модест?»

Минула еще неделя, и дороги стояли, словно в багряном мареве рябиновых ягод.

– Ишь краснеет, к лютой зиме, – говорила Катя, оглядываясь по сторонам. Все чаще попадались деревья незнакомых пород, да и знакомые вели себя странно: некоторые казались приземистей и ниже противу обыкновенного, некоторые выше и тоньше.

– Зимой уж мы дома будем, что нам за беда, – усмехалась Нелли.

– Ой, не загадывай, Роман Кириллыч.

Теперь девочки вовсе не называли друг друга настоящими именами – слишком людной становилась местность. В иных местах по тракту приходилось не скакать, а пробираться между обозами, каретами и пешими ходоками.

– Понятное дело, до Свято-Петербурха рукой подать, – степенно отозвался крепкий старик с подводы, груженной колотыми кусками желтоватого зернистого камня, прослышав, как всадники жалуются друг другу, что быстрей было бы пешком. – Как кресты в небе зачервонят, так, считай, меньше дня пути. Не забудьте, люди молодые, лоб перекрестить только завидите, да молитву молвить.

Нелли верилось и не верилось, что великий город так близок, даже дыхание стеснялось от волнения. Сбиваясь, начинала она то и дело рассказывать Кате о флюгере со святым Георгием над маленьким дворцом Петра, о рукотворных гротах, Лабиринте с беседками да столбах с башнями, на каждой из коих выбита басня француза Ляфонтена с ее истолкованием, в дивном Летнем саду, что окружает сей дворец. Имелось в столице и специальное публичное здание, именуемое Кунсткамерой, где выставлялись для познавательного обозрения всяческие диковины, в том числе и престрашные. Эти описания почерпнуты были Нелли из альманахов, Орест же упоминал о трактире купца Поцелуева, прозванном просто Поцелуй, да о качелях с балаганами около Адмиралтейства. Но единой картины не складывалось в ее воображении из этих пузелей, а сердце в груди стучало быстрее лошадиных копыт.

– Экой интерес думать, зачем горе родить мышь, – отмахивалась Катя. – А на уродов в стклянках я нипочем глядеть не пойду. Ты б, соколик мой, лучше задумался, где нам жить в таком Вавилоне.

– Давно уж надумал. Орест квартировал на Петровской набережной, близ Большой Невки, в дому вдовы Петряевой. У ней и мы остановимся.

Надумано и впрямь было разумно, поскольку об этой хозяйке, как о женщине честной, что рачительно укладывала для отправки в отчий дом вещи молодого Сабурова, отзывался Фавушка.

Но кресты и шпили столицы заблестели в осенне-лазоревых небесах только в седьмом часу пополудни, и пришлось останавливаться в набитом битком и прегрязном постоялом дворе. Нелли никак не спалось на соломенном тюфяке из мешковины, тем паче что в помещении было душно и скакали блохи, которых Нелли боялась хотя и меньше, чем клопов, но изрядно. К тому ж и лучина, опадая в свое корытце, шипела так противно, что стоило смежить веки, как начинали сниться прегадкие змееныши. Проще сказать, Нелли не спалось от волнений.

В десятом часу утра людный тракт наконец подступил к полосатой будке, обозначавшей границу города, хотя обе стороны дороги выглядели решительно одинаково, что до нее, что после. Справа и слева теснились амбары, склады, открытые навесы, укрывающие товары от дождя, а промеж вместительных этих строений попадались деревенского виду домишки. Каждая пядь земли у этих скромных жилищ была занята капустными огородами и яблоневыми деревьями. Рабочие люди сновали с мешками и тележками, посадские же сбирали урожай. Нелли невольно подивилась тому, можно ли жить в этакой шумной тесноте.

Немало пришлось проехать прежде, чем склады окончательно уступили место деревянным домам, а деревянные дома – каменным, что ровными рядами пошли вдоль прямых мощеных дорог, словно проведенных линейкою. Но вот перекресток явил изумленным взглядам другую улицу, где дома стояли не вдоль дороги, а по обе стороны одетой в камень небольшой речки, по темным осенним водам коей скользили нарядные лодочки. Улица же перебегала над течением ее удобным мостом и продолжалась дальше, до следующего перекрестка, до следующей реки…

– Каналы! Это настоящие каналы, – выдохнула Нелли. – Катька, ни за что не поеду на квартиру, покуда все не посмотрим!

– Где тебе Катька, соображай, – отозвалась подруга, но не сердито: вид столицы заворожил и ее.

Над домами взлетели высокие башни, крытые красной черепицею. Высокие стены, соединившие их, больше всего походили на замок средневековых рыцарей, вроде тех, что Нелли видала в книжках. Единственным отличием было то, что замки на цветных картинках имели старинный вид, по кладке их взбирался плющ, черепица же имела коричневый цвет, а этот замок казался новехонек. Еще представлялось странным, зачем громоздится такое сооружение посреди города, когда место ему в чистом поле, за глубоким рвом, через который скачут по подъемному мосту тяжеловооруженные рыцари на першеронах.

– Литовский замок, молодой мой друг, Литовский замок, – прошамкал изящный старичок с пожелтевшим от табака носом.

– А какому литовцу он принадлежит, сударь?

– Зачем литовцу? – удивился старичок. – Полиция тут размещается, учреждение государственное.

Непонятно, впрочем, вокруг было куда как много непонятного, и так хотелось увидеть все сразу!

Шумная улица с роскошными палатами купца Горохова, что постепенно заменили ей настоящее название, вывела путников к величественному Адмиралтейству, близ которого, нарушая вид парадной роскоши, кипела огромная стройка: рабочие люди копошились в исполинском котловане, словно муравьи.

– Собор, слышь, будет, – ответил не по-деревенскому бойкий рыжий мальчишка. – Эх, темнота! Плащишко-то медведь в берлоге пошил?