Стефан, вдумчиво смотря в глаза своего брата, кивнул головой, и правда, понимая его практически полностью.

- Убиваю не я. Убивает равнодушие. Прежде всего, к собственной жизни, - сказал Бенедикт.

- И к собственным родным, - добавил Стефан.

Теперь Бенедикт кивнул в ответ, явно довольный пониманием младшего брата.

- Все это время я был зол на тебя, брат. Я откровенно ненавидел тебя…

- Но ненависть – это чувство. И оно куда более сильнее любви. Но это не равнодушие, - усмехнувшись, перебил Бенедикт.

- Прости меня.

- Эй-эй! Ты уже извинялся. Я принял твои извинения. Теперь же и ты прими мои, брат. Прости за то, что убил твоего пса. Я знаю, как сильно ты его любил. Просто я ненавидел его. И я не выдержал…

В уголках глаз у Стефана стали скапливаться слезы. Но он умело сдержал их, и они быстро растеклись по глазам, так и не покинув его веки. Бенедикт прислонил кулак к стеклу. Стефан ответил ему тем же, обменявшись сквозь стекло взаимным признанием.

- Ты не должен ждать меня. Ты – один. Каждый в своей жизни сам за себя. Запомни это, брат. И тогда, в твою спину нож войдет не так глубоко и болезненно. Потому, что ты будешь к этому готов. Он уже в твоей спине. Терпи.

После того, как Бенедикт сказал эти слова, надзиратель поднял его со стула, сказав, что время, отведенное на встречу, подошло к концу. Все тем же каменным, ледяным взглядом он посмотрел напоследок на Стефана. Но в этот раз, Стефана не леденил этот взгляд. Скорее, какое-то стоическое спокойствие и понимание всего окружающего постиг он в этот момент. Ему не хотелось задаваться каким-либо вопросом. Ему не хотелось искать ответ на дне стакана. Он лишь смотрел на пустое место, на котором только что сидел его брат, словно еще теплое, подумав лишь о том, что даже его брат способен оставить после себя тепло. Он чувствовал это. И каким-то образом он понимал его в этот момент. Смысл его слов. Относительный, конечно. Ведь, если он не видел смысла в жизни, то, значит, и в смерти его нет. Выходит, что так. А следует, что абсолютной важности не существует. Есть только предпочтительная.

Когда Стефан ехал обратно, снова смотря на, плавно сменяющие друг друга, кукурузные поля, он думал лишь об этом. О том, что у него осталась последняя глава, которую ему уже не терпится дописать. Хватить тянуть с этим романом! До Белвью еще несколько часов. Но Стефана это никак не раздражало. Напротив, он вынашивал ее, полностью погрузившись в мир своей идеи, которая слишком долго бродила в нем. Настолько, что Марк ему уже представлялся повзрослевшим, но никак не потерявшим своей идеи. Ровно, как и он, чувствуя лишь некоторую потрепанность в мозгу, в руках, и в ребрах. Сам не знал, почему. Словно, переживал все то же, что и его герой.

Гротеск, парадокс, противоречие – вот, из чего состоит жизнь. Жажда жизни, которая делает тебя морально слабым и истощенным, но без которой у тебя и вовсе не будет сил жить – движет ею, в итоге делая тебя сильным.

Стефан посмотрел на свои руки. Почему-то, в этот момент ему вспомнилась Анна. Сегодня он почти не думал о ней, что было непривычно. О чем он думал? Как всегда, он сам не мог постичь граней своего сознания, а особенно, подсознания. Вспомнился Бенедикт, и метафоричный образ айсберга, который Стефан придавал ему до сих пор. Он представлялся ему этим нераскрытым подсознанием, которое воздействовало на него все эти годы. Брат влиял на него куда более, чем он это осознавал. Было ли Стефану приятно от этой мысли сейчас? Он не знал. Он посмотрел на поля.

Поля… Они плавно сменяли друг друга…

XXVII

Туманная дымка сковала остров Спасения этим ранним утром. Пока что, солнце еле пробивалось сквозь его молоко. Его ярко-желтый диск светил как-то по-другому сегодня. С какой разницей, пока никто не мог понять. Но то, что сегодня оно было наиболее активным за последние несколько лет, заметили все.

Мало, что поменялось здесь за последние несколько лет. Единственное, что могло броситься в глаза поистине видящего человека, так это то, что численность поселения сократилась практически вдвое, как и запасы продовольствий. Овец становилось все меньше, как и домашней птицы. Угля тоже. Охота и рыбалка была основным видом промысла поселенцев. Но вот способных к тяжелому физическому труду мужчин среди поселенцев становилось все меньше. Сейчас их было настолько мало, что сравнивать тот потенциал, который имели эти люди в начале пути своей Одиссеи с тем, что был сейчас – не имело смысла. Идея Джулиана с каждым днем чахла на глазах, как и сами люди, более не способные мыслить трезво от вечного голода и холода.

Исхудалый Брюс все также время от времени сбрасывал вниз со скалы так называемых еретиков, чудесным образом замечая, что таковых меньше не становится. Но тем самым становилось меньше голодных ртов. И, наверняка, думая об этом, Джулиан уже не в силах был припомнить, что обещал этим людям изначально. Спасение? Защиту? Благодать? Это ли обещал? Обещал ли спасти от войны? Защитить от войны? Сделать их жизни лучше, чем жизни тех людей, пребывающих в постапокалиптическом мире? В котором если кто-то и остался жив, то наверняка также немощен, а то и более чем они сейчас. Есть ли смысл рисковать? Искать покой в цивилизации? И есть ли силы?..

Мария умерла. Совсем недавно. Вслед за остальными, кто задавался подобными вопросами. Особенно, кто озвучивал таковые. Все умирали. Медленно и мучительно. Как сам Джулиан, точно имеющий такой же нездоровый цвет лица, как и остальные. Умирал вместе с ними. Вот только, собственную смерть он пока признавать не собирался.

Постепенно солнце начало проявляться сквозь туман, все сильнее. Туман редел, а солнце, словно, становилось жарче и темнее.

- Предав Бога, Люцифер был свергнут в ад Всевышним. Он был неверен своему отцу. Своему создателю. Богу своему. Ровно как этот жалкий, мелкий человек, которому мы доверяли столько лет. Прости нас Господи за эту слепоту. Он показал свое истинное лицо, когда настал момент духовного испытания. Гордыня стала терзать его. Поэтому, он опалил крылья, когда падал вниз. Падал в ад. Как и этот неверный сейчас упадет на эти камни, – говорил он, стоя у края утеса.

Как всегда, все кто хоть как-то мог присутствовать при действе «свершения правосудия над еретиком» - присутствовали. Таких, которые не смогли бы, уже не было. А Джулиан, все также, с вдохновением, словно ему никогда не было (даже на секунду) больно за человеческую жизнь, которую он отнимал своим языком, продолжал подливать масло в огонь, на котором мысленно сгорал мужчина с длинными ломкими волосами, плачущий без меры с самого начала процессии. Он дрожал в ожидании смерти. Она уже дышала ему в ухо, настолько он ее предвкушал. Был ли у него страх перед ней или перед адом? Возможно, простое, самое обыкновенное желание жить преобладало над всем остальным?

- Рабы Божьи! Позвольте продемонстрировать вам степень лицемерия этого еретика. Бессовестного, нагло врущего лицемера. Иноверца, который посягнул на наше с вами светлое будущее, в котором мог оказаться кто-то другой, кроме него. Не правда ли?

Джулиан достал из мешка мертвого зайца, подняв его повыше, чтобы все видели.

- Видите? Видите? – спросил он для убедительности у остальных, – Что это? А? Правильно, это еда! А о чем гласят правила нашей общины? Верно! Одно из правил нашей общины гласит следующее, что если имеешь пищу, то поделись нею с общиной. Так? – покосившись на обвиняемого.

- Это… это для моих дочурок! Разве это плохо? Раньше все так делали! Все! – начал защищать себя мужчина, шевеля связанными за спиной руками, за которые его держал Брюс.

Джулиан посмотрел в толпу с присущей ему артистичностью.

- Рабы Божьи! Разве я не оглашал наше новое правило на собрании в церкви? Все же слышали, ведь так?

- Так-так! – загомонили люди, подтверждая, что Джулиан вводил новое правило для всех без исключения.

- Выходит, этот человек решил не придержаться правила, и попросту обмануть нас! Всех! Он решил скрыть от всех, что поймал зайца на свой силок…