*** Ему тридцать, у него кризис, он на распутье, он ни хрена не понимает. То есть, конечно, настолько красивая нянька для пенсионера вроде него — это приятно, лестно и вообще говорит о том, что выбрал он правильно, раз дожил до старости. Хайль Гидра.

До самого вечера он сидит на чердаке и курит в окно, отказываясь жрать то, что ему подсовывает эта русская. Не верит он русским. И себе не верит.

*** Ему тридцать восемь, а потому, когда Зимний Солдат открывает дверь в его спальню, он просто направляет на него ствол, понимая, что не успеет. Белый конверт не поясняет, как он дошел до жизни такой и сунул хуй в винтовку с глазами. Как этот хуй вообще встал на то, что может вскарабкаться на дом и попасть с трех километров в глаз чуваку, едущему в поезде.

— Не успеешь, — скалится Зимний. Скалится вполне по-человечески. Да и то, как он двигается: убирает блестящие патлы за ухо, плотоядно оглядывает Брока, как волк — кусок мяса, облизывает свои блядские губы, — все кричит о том, что деревянный (железный?) мальчик совсем настоящий. Стал им. Человеком. И отчего-то простил Броку его слепоту.

Они выезжают на полигон размяться, Брок пытается смыться, но кто и когда уходил от Зимней Падлы? Точно не Брок.

Он ждет наказания, когда тот прыгает сверху, даже как-то бережно валит его в пыль. Но тот лишь говорит:

— Не надо так, детка, я тебе не враг.

Он рычит от этой “детки”, бьет затылком в губы, хотя метит в нос, ребра хрустят от увеличившейся тяжести навалившегося сильнее Зимнего, и остаток дня он проводит в доме, охраняемом, как банк.

*** Ему сорок пять, и когда его утром будит Капитан Америка, на которого он устал дрочить, то в первый момент Брок боится, что сошел с ума. Что его раскрыли и отдали в рабство его порномечте. И он теперь в аду. Каждый день в ебаном аду.

Запись возносит его эго к небесам. Он зовет Кэпа Стивом. Каждый ебаный день жизни. Он может касаться его. Вот прямо руками. Мять его охуенный зад. Он смог. Он выбрался. Он прирос к лучшему на свете человеку накрепко, намертво, так, что тот его не бросил в маразме.

Когда Зимний вламывается в его рай, он должен вот-вот кончить просто от того, что отсасывает. Кэпу. Стиву. Насаживается губами, ртом, горлом на его охуенный член. Даже дрочить не надо. Пусть только Стив продолжает стонать.

Зимний не задает лишних вопросов. Просто стягивает с Брока штаны и делает ему хорошо.

*** Ему сорок шесть, сорок семь, сорок восемь, он каждый раз просыпается дома. Его парни рядом. Разные, по-разному тяжело ему доставшиеся. Он дома, и черт его подери, если он позволит им ходить вокруг него на цыпочках и дышать через раз. Или станет спрашивать разрешения выйти на задний двор.

*** Белый потолок. Белая боль. Все белое. Люди вокруг что-то говорят, но он тонет в их словах, как в шуме прибоя, понимая лишь отдельные слова и тут же забывая, что услышал. Смысл сказанного ускользает, как песок сквозь пальцы, слова наслаиваются друг на друга, торопятся, как горошины, высыпающиеся из мешка, и он кромешно, страшно одинок, потому что ничего не понимает. Все белое. И шум вокруг тоже белый.

Много-много дней. Он только раскрывает рот, как рыба, и не может ничего сказать, даже закричать не может, потому что не знает слов.

*** Ему пятьдесят один и он дома.

— Не плачь, Стив, — хрипло произнес Брок — голос с непривычки не слушался совсем, как и тело, но он с трудом сел и положил тяжелую руку на ставший слишком светлым затылок. У Стива появилась ранняя седина (какая седина в его смешные сто лет?). — Не плачь, все хорошо. Я все помню, даже последний год. Теперь все дни будут хорошими.

Влетевший в комнату Барнс навалился на них сверху, как щенок-переросток, что-то проорал, Брок опять не разобрал ни слова, но это уже неважно.

Сегодня будет хороший день. И будь он проклят, если хоть одному из дней, которые за ним последуют, он позволит скатиться до отметки хотя бы “обычный”.

А их должно набежать немало, они, суперсолдаты, живут неприлично долго.

Брок проследит за каждым из дней каждого гребаного года.

Сколько бы их ни было.