========== Единственная часть ==========
Хороший день
Брок просыпался медленно. Голова немного болела, и он никак не мог вспомнить, где вчера напился и где заснул. Открыв один глаз, он огляделся. Что ж, он не в отеле и, слава богу, в одиночестве. Если он что и любил еще меньше, чем похмелье, так это утреннюю неловкость при попытках вспомнить имя, которое частенько не удосуживался спросить.
На тумбочке лежал белый конверт. Не то чтобы Брок был любопытным, но раз уж он проснулся неизвестно где и с дырой в воспоминаниях, где, по идее, должен был быть вчерашний вечер, он протянул руку и стащил его на подушку.
“Надеюсь, у тебя будет хороший день”, — прочел Брок написанное знакомым полупечатным почерком. Его собственным. Почесав щеку и обнаружив на ней минимум трехдневную щетину, Брок почувствовал, как внутри у него разливается беспокойство. Какая-то неясная тревога, ощущение неправильности. Будто он…
Взрыв. Оглушающе внезапный, мощной волной толкнувший в грудь. Боль в ключице и левой ноге, в груди и челюсти. Темнота.
Ирак? Он силился вспомнить, что было вчера, и не мог. Последним, что он помнил, был взрыв, и чертова память гасла вместе с его сознанием там, на выжженном солнцем песке среди безымянных развалин очередного селения.
Это не могло случиться ни вчера, ни даже на прошлой неделе, потому что он, во-первых, жив, а во-вторых, цел. Кости не срастаются за пару дней. Люди не приходят в себя настолько быстро, чтобы тут же просыпаться в чужой постели с…
Быстро скинув одеяло, он завел руку за спину и осторожно потрогал задницу. Дырка отозвалась томительным, ноющим удовольствием, была приоткрытой, по-блядски припухшей, как после очень хорошего, качественного траха.
Что ж, похоже, у него проблемы с головой, и это косвенно подтверждал чертов конверт. Наклонившись, Брок поднял его с пола, открыл и пробежал глазами несколько строк, написанных на небольшом листе, обернутом вокруг непонятной тонкой полупрозрачной пластинки чуть больше его ладони.
“Не суетись. Ты в безопасности. Нажми круглую кнопку по центру пульта (да, вот этой прозрачной пластинки)”.
Хмыкнув, Брок выполнил инструкции. Кнопки были будто нарисованы белым на прозрачном пластике и в то же время словно проступали изнутри. Решил не ебать себе остатки мозгов и нажал чертову кнопку. Ну, как нажал — коснулся. Черный прямоугольник на стене засветился, и на этом странном экране появилась его собственная рожа. Выглядела она при этом так, будто он был одной ногой в могиле: небритой, с заострившимися линиями скул и волосы… он привык стричься коротко, под машинку. Мужик же, которого он определил, как себя, красовался с модельно выстриженным хайром, стильно зачесанным назад.
— Привет, — сказал этот кто-то знакомым голосом. — Не падай с кровати, но тебе пятьдесят. А не помнишь ты об этом, потому что из-за травмы головы у тебя проблемы с памятью. Ну, мне так сказали, — он подмигнул и почесал щеку. — Завтра ты снова все забудешь. Будешь таращиться в экран и думать: “Какого хуя, да прекрасно я все помню” и вспоминать… в худшем случае первые лет восемь. Ждать, что мать придет будить в школу. В лучшем… ну вот мне сейчас тридцать девять. Поверь, в восемь я и предположить не мог, что вырасту таким мудаком. Надеюсь, сегодня тебе между двадцатью одним и тридцатью, и у тебя будет хороший день. А пока коротко о главном.
Рожа пропала, а на экране пошла запись. Что-то вроде нарезки из любительского видео. Он и не знал, что такой позер. На мотоцикле, в спортзале, в оружейке, в баре. Рожа Роллинза, с годами ставшая еще более угрюмой, с незнакомым шрамом над бровью. Несколько фраз, типа любим-скорбим-поправляйся. Какие-то люди рассказывали ему о нем самом, а он сидел в тихом, кромешном ахуе, лихорадочно пытаясь определить, сколько ему лет. По всему выходило, что двадцать пять. Он должен быть в Ираке. Живой или мертвый — другой вопрос. Если вертушка поспела вовремя, его собрали по частям. Судя по всему, так и произошло.
Люди с пленки благожелательно рассказывали ему кто что: кто — какой он мудак, слишком мудак, чтобы сдаться; другие — что ему охуенно повезло в жизни, он няшечка и котик.
Брок в душе не ебал, что такое “няшечка”, но смутно подозревал, что нихуя хорошего.
Он уже собирался заткнуть фонтан этого бреда, как на экране появился самый охуенный мужик, которого могло породить его богатое воображение: широкоплечий, мощный, глазастый, с самыми блядскими чувственными губами, какие Броку только доводилось видеть.
— Привет, Брок, — мягко произнесло это совершенство человеческим голосом. — Я Стив, и я люблю тебя.
У Брока сердце заколотилось где-то в горле, а член отреагировал и вовсе по-мудачески: встал, натянув тонкую ткань пижамных штанов.
Дальше снова пошла хроника: он спит на животе, свесив руку на пол, и на голую задницу ему приземляется подушка. Он подскакивает, волосы всклокочены, и бросается в атаку. Камера некоторое время показывает какую-то ерунду, а потом их с Охуенным Мужиком — целующимися, счастливыми. Мужик… Стив смеется и выключает запись. Потом они в каком-то клубе, кругом грохот, и они пробираются сквозь толпу, держась за руки. Стив в шезлонге, на голый живот ему попадает вода, и он от неожиданности кричит, а за кадром раздается смех и забористый мат.
Брок смотрел, раскрыв рот. Он забыл половину жизни. Завтра он может забыть еще больше. Проснуться ребенком. Или вообще младенцем в теле старого мужика и вообще нихуя не помнить, даже как попадать струей в писсуар.
Он снова нажал кнопку на странном пульте, пытаясь прикинуть, какой сейчас год, но выходило что-то настолько дикое, что он бросил это занятие и поднялся с постели.
Что ж, зеркало сказало, что он в превосходной форме. Пожалуй, в лучшей форме, что он помнил в свои двадцать пять. Но все равно, двигаться было труднее, будто он немного заржавел и устарел. Все-таки полтинник — это тебе не двадцать, как ни качайся и что ни жри, а молодость ощущается иначе.
Ныло колено, побаливала голова, и Броку вдруг стало дохуя интересно, какую истерику он бы закатил, очнувшись в таком состоянии и полной уверенности, что ему, например, восемь. Часовую? Или по-спартански уложился бы в полчаса?
Предплечья покрывали татуировки, и Брок сделал вывод, что в армии он уже не служит. Потому что такой пиздец ему бы не позволили набить, дослужись он хоть до генерала.
За стеной что-то звякнуло, и Брок понял, что инстинктивно потянулся к воображаемой кобуре. Осмотрев пустые ладони, он хмыкнул и, поправив штаны, открыл дверь. За ней оказался светлый коридор, наполненный запахами кофе и свежей выпечки.
Брок пошел на запах, как крыса на звуки дудочки, и наконец оказался на огромной кухне. Обстановку он оценить не успел: намертво залип на широченной спине, обтянутой белой футболкой.
— Привет, — обладатель спины повернулся к Броку и чуть грустно улыбнулся, оказываясь тем самым Охуенным Мужиком. — Сколько тебе сегодня?
— Десять, дядя Стив, — писклявым голосом ответил Брок. — Можно мне на завтрак мороженое?
Охуенный замер, с надеждой вглядываясь в его лицо, но видимо, ничего интересного там не обнаружил.
— Можно. Посмотрю, как ты давишься тем, чего терпеть не можешь.
— В пятьдесят я, похоже, остался таким же придурком, если тебя не удивили мои шуточки.
— Скорее, я знаю, что ты таким можешь быть. Твой кофе, раз тебе сегодня никак не меньше двадцати.
— Мне двадцать пять, и я рад, что выжил после того взрыва.
Охуенный нахмурился, но вопросы задавать не стал. Брок, отпив кофе, подошел к нему вплотную и прижался к крепкой, горячей спине.
— Судя по состоянию моей пятидесятилетней задницы, ты не будешь против, если я полапаю то, чего смог добиться, не иначе как прыгнув выше головы. Неоднократно.
— Что?
По его интонации Брок понял, что проебался. Не мог с таким возмущением “чтокать” человек, который, по идее, должен быть в курсе того, что они трахались.
— Только не говори, что мне вчера было пятнадцать и я трахнулся с газонокосильщиком.
